(6) Видите, как, увлекаемый очарованием честных вещей, я стал многословнее. Ведь я знал, что эта песнь вам, пожалуй, более известна, чем та, но хочу признаться: то, что мне не нравилось, я не мог переносить равнодушно. А эти [стихи] понравились бы даже, десять раз повторенные, как говорится, и потому я поступил смелее, поскольку полагаю, что вы теми же вещами услаждаетесь, какими, как видите, и я. Итак, жизнь земледельцев, если не хотим мы, коли богам угодно, быть эпикурейцами, мы отвергнем полностью. Ибо она преисполнена, как показывает сам Вергилий, глупости и разнузданности, какой она была в те времена до права, законов, морали. О ней тот же Вергилий [говорит]:

(7) Но для чего эти [слова]? Очевидно, чтобы прояснить, что Вергилиевых, или скорее Эпикуровых, земледельцев не следует исключать из числа глупцов и заблуждающихся. Поскольку это так, то покажется бесспорно справедливым мое удивление тому, почему человеческие умы, которые мы считаем божественными, побуждаются столь извращенно добиваться вещей ничтожных, пустых, бесполезных, нелепых и, говоря одним словом, дурных, и очень крепко их удерживать, скорее, чем [стремиться] к истинной и надежной добродетели, единственно благодаря которой мы и приближаемся к богам и, да позволено [будет] сказать, становимся богами. В обучении ей наиславнейшими среди всех представляются стоики, говорящие, что единственное благо добродетель; ими я обычно восхищаюсь превыше остальных, они, как верно и тонко заметил наш Сенека, среди прочих философов кажутся как бы мужчинами среди женщин¹⁷.

III. (1) Итак, перед вами то, что после долгих и многих размышлений приходит в голову и что является моим взглядом. Только две причины, насколько могу заключить, я нахожу, из коих и та и другая установлены природой: одна [в том], что более многочисленна армия пороков по сравнению с добродетелями, так что мы не можем, даже если хотим, выйти победителями [в борьбе] против столь сильного войска; вторая [в том] – это кажется чудовищным, что мы не желаем побеждать этих наиболее отвратительных, наиболее жестоких и наиболее опасных врагов, даже если [это] было бы возможно. До такой степени наделила нас она [природа] от рождения какой-то пагубной любовью, что нас услаждает сама наша болезнь, и пороки, которые являются как бы язвой для души, для нас вместо наслаждения; напротив, добродетель, наставница и сопричастница божественных благ, кажется большинству суровой, горькой, тягостной. Но об этом немного позже.

IV. (1) А теперь, если угодно, посмотрим на то, о чем мы прежде упомянули, говорю о чрезмерном числе врагов. Так, чтобы пояснить на примере, – скупость, без сомнения, всегда была порицаема у Марка Красса, словно домашний порок и родовое наследие той семьи. Но этому пороку не одна только добродетель противоположна, которую мы называем щедрость, но также нечто другое, что зовут расточительство. Какого же мужа той эпохи отнесем к числу щедрых? Может быть, Помпея или Цезаря, союзников Красса? Отнюдь нет, но их, полагаю, скорее надо поместить среди расточительных, так как известно об их театрах, играх, даяниях и щедротах разного рода в отношении людей недостойных. (2) Хорошо, строгость – добродетель. Но сколь немного тех, кого можно назвать скорее строгим, чем суровым, жестоким, неприветливым, или, напротив, легкомысленным, малодушным, изнеженным? По крайней мере, Цицерон многократно обвиняет своего Катона в излишней суровости. Винивший чужую суровость, он сам был также замечен в том, что грешил противоположным пороком. Ведь если мы хотим верить его недоброжелателям и недругам, хотя сам я не присоединяюсь [к ним], он слыл подчас немного легкомысленным и непостоянным. Отсюда и Платон порицал философов, которые стремятся к досугу и уединению ради занятий¹⁸. Ведь пока они избегают того, чтобы не быть случайно несправедливыми по отношению к кому-нибудь, они впадают в другую [крайность] – дозволяют себе оставить тех, кого они должны защищать. Итак, они, если поверим им самим, будучи деятельными, не могут жить честно, а [пребывая] в досуге, сравниваются с перебежчиками и дезертирами. Но не будем говорить о личностях, посмотрим только на само дело. (3) Мужеству противоположны трусость и безрассудство, рассудительности – коварство и глупость, учтивости – шутовство и неотесанность и далее остальное, что Аристотель, как всегда, очень тщательно изложил в тех книгах, которые назвал „Этика“¹⁹, однако рассудительность он перечисляет не среди моральных добродетелей, а относит к интеллектуальным. Я ведь опускаю тех, кто каждой добродетели противопоставил не по два порока, но много²⁰. Прошу обратить внимание и оценить, сколь несообразно это сделано. Ведь белизне никакой цвет не противоположен, кроме черного, высокому звуку никакой [иной], кроме низкого, сладости никакое вкусовое ощущение, кроме горького. А другие цвета, звуки либо вкусы называются не противолежащими, но разнообразными, не противоположными, но различными. (4) Добродетель же помещена между двумя противоположностями, как усердие между любопытством и небрежностью, и так помещена, что, отступая от одного, оказываешься в опасности соскользнуть в другое; то, что мы выражаем в общеизвестной поговорке: „Когда избегаю Сциллы, плыву к Харибде“, и то, что я сказал выше о философах, склонных к уединению, и что говорит Цицерон: „Пока вы, судьи, избегали упрека, вами совсем не заслуженного, как бы вас не сочли жестокими, вы получили другой – стали считаться робкими и трусливыми*²¹. Подобных примеров у нас огромное множество. (5) Я не тем даже возмущаюсь, что получено много видов пороков (ибо ведь на это я смотрю сквозь пальцы, терплю, переношу), а тем, что меньше видов добродетелей; и – что самое недостойное – хотя пороки между собой в разладе, однако против нас они, словно по уговору, приходят к согласию и соединяются и словно берут в окружение, чтобы недостаточно нам было избегать одного порока, чтобы подвергались еще и опасности впустить другой, и притом того же вида, чтобы не впасть из скупости в трусость, но из [порока] того же вида, например, непосредственно из скупости, как я сказал, – в расточительство, как оба противостоят щедрости. И сколь трудно [это] будет, сколь большую рассудительность, неусыпность, усердие надо применить против двойного врага, нападающего с той и с другой стороны, более того, спереди и сзади? Воистину против него недостаточно двоякого лика Януса²² но нужны также еще две руки сзади, еще две ноги, одним словом, необходимо целиком другое тело. (6) Добавь теперь то, что вынуждает меня почти кричать: часто случается, что в одно и то же время мы, словно ветрами, уносимся разными пороками; читаем, например, о Катилине: он был скуп, и он же слишком щедр, и он же кутила, он же прикидывался умеренным, он же равнодушен к славе, он же тщеславен, он же покрыт всяческими пороками²³. И сегодня нет недостатка во многих катилинах, и всегда их будет в достатке. Почитатели отчизны, какими были Цицерон и Катон, всегда были очень редки и будут еще более редкими. Но вернемся к катилинам! Как же может произойти, что противоположные и враждебные [вещи] в состоянии существовать одновременно? Ради самих богов, знающих это, не понимаю. Разве могут смешаться вода с огнем, легкое с тяжелым, высокое с низким? Так, нет ничего общего между гневом и кротостью, смелостью и страхом, надменностью и смирением. И, однако, мы видим, что эти „циклопы и кентавры“, как говорит Стаций²⁴, „обитают вместе, словно взаимно поклявшись нас погубить“. (7) Кто усомнится поэтому, что природа с нами плохо обошлась – не как мать, но, если позволено сказать, как мачеха, которая установила для нас более суровые законы, чем Ликург для лакедемонян, и требует податей и подношений [дани] больше, чем от пасынков, больше, чем от слуг, больше, чем от пленных? Никакая подать любых тиранов не была, как известно понаслышке, никогда столь тяжела, как эта [подать природе] – жить столь трудно и мучительно по правилу добродетели. Но это, что я сказал, я сказал не для того, чтобы скорбеть об участи каждого из вас или также о своей, ибо мы [так сказать] с помощью больших трудов и многократных бдений, больше, чем человеческий рассудок в состоянии выдержать, выплыли²⁵. Но я сожалею о положении тех, кто не одарен таким усердием и, так сказать, искусством плавания. И вы видите, сколь многочисленна сама толпа [их], которую мы именуем по всей справедливости общепринятым уже именем непросвещенной толпы.