Унесли труп, убрали постель. Самое страшное - умереть в тюрьме, в лагере: не обмоют, не обрядят в чистое.
Я взялся отправить в Киев незаконченное письмо старика к дочери и внукам, оно было нежное, с подробностями из детства дочери. Я запечалился каково-то будет родным профессора?
- Наревутся, - ответил Федор.
С волнением ждал условленную встречу с Лаймой. Долго тянулся день. Под вечер пошел теплый дождик. Федор, вернувшийся с кухни, сказал, что Лайма собирается. Солнце медленно закатывалось, еще медленнее темнело.
В назначенное время немец сел у дверей моей комнатки, поглядывал в длинный полутемный барак, ожидая Лайму. Старички покашливали. Многие страдали бессонницей, да и днем высыпались.
- Невозможный народ, - злился Федор. - Днем дрыхнет, а ночью ворочается с боку на бок. Дед, ну что ты прешься к нам в полночь? Какой порошок? Совесть отморозил на прииске. Блох здесь нет. А вы прилягте, доктор.
- Шагает! Шагает в шинели, в буденовке. Бодро идет наша птичка. Старье принимает ее за мужика.
Сердце мое колотилось. Федор потушил свет, ушел на свою кровать в бараке поблизости от моей двери.
Примерно через полчаса Лайма спросила:
- А спрятаться здесь негде? Как говорится, на всякий случай?
- Есть где. Сдвинем доски из-под моего матраса и спустим тебя под нары. Надежно. Или за дверью спрячешься на постели Федора. Шинель и шлем он придумал. Ты в самом деле из актрис?
- Да. Закончила консерваторию. И мама актриса. Она успела в Швецию, а у меня был жених в Ленинграде, он вызывает...
- За что тебя? Да еще - десятку?
- За маму, а второе - покойник дед из богачей, а отец офицером погиб в первую германскую. Если бы суд, но берут без суда...
Начались наши свидания, обычно в час ночи, в зависимости от дежурства охранника, мною подкупленного, который стоял у ворот между зонами.
Прошел месяц моего счастья.
- День, да наш, - говорил Федор. - Недаром держится старая поговорка заключенных: ты умри сегодня, а я - завтра... А мы с поварихой побаиваемся комендантши не из вольняшек, а из наших. Наша вреднее. Злющая, завистница, рылом не вышла, морда кирпича просит. Подкармливает ее моя повариха...
Заглянул к нам Залман Савельевич:
- Слабых нет? Ходят?
- Передвигаются. Мечтают о переезде в сельхоз. Лежачих не заметил, отвечал я. - В запасе две бочки стланика. Гражданин начальник, извините за вопрос, в итоге стариков отвезут в глубь материка?
- Не знаю. Честно - не знаю.
Ушел он, а мы с Федором призадумались над его вопросом: нет ли слабых? Не собираются ли стариков отправить куда-то? Не сочтены ли дни моего счастья?
- Доктор, у нас не дни, а минуты. Это же чудо, что вы с Лаймой встретились. Возьмет ее на Колыме богатый...
- А если она попадет санитаркой в больницу, а я фельдшером?
- Ну, размечтались...
В полночь, едва Лайма начала раздеваться, Федор заглянул к нам и шепотом предупредил:
- Идут комендантша и дежурняк. Шинель накинь и скорее ложись в бараке на мою постель. Живо! Или спускайся под нары. Подходят.
Я сдвинул под матрасом широкие доски, спустил под нары перепуганную эстонку, лег на постель и прикинулся спящим.
- Доктор, - комендантша тронула меня за ногу, - не притворяйся. Где спрятал бабу?
- У меня и в мыслях подобного нет...
- К тебе прошла. Не к старикам, я думаю. Посмотрим под нарами. Всяко бывает...
- Под нарами - посылки...
Комендантша фонариком посветила внизу:
- Что-то белеет. Не посылка. Поднимитесь с места, доктор, уберите матрас.
Я повиновался. Дежурный поднял доску и нащупал мою пленницу.
- Вылезай, красавица. Вылезай, вылезай, а то потяну за волосы.
Лайма неловко поднялась из-под нар. Была она испугана, смущена.
- Сучка, - сказала комендантша. - Привыкла таскаться на воле. Овечкой прикидывалась.
- Перестаньте! - возмутился я.
Дежурный старался не смотреть на полуголую девушку:
- Одевайся, одевайся, красавица, пойдем.
Я просил дежурного не садить Лайму в карцер.
- И тебя посадим. Проворнее собирайся, милашка.
- Моя баба, - настаивал Федор. - Я привел ее и спрятал под нары.
- Не ври, косолапый хитрюга, - злилась комендантша, - нужен ты ей, развалюха.
- Федя, не спасай. Виноват я.
- Доктор! Зачем же? Отсижу. Не увезут на Колыму. Я сманил.
Громкие разговоры в моей комнатушке одних старичков разбудили, а другие и уснуть не успели, удивленные появлением у них голосистой комендантши, дежурного, которые вместе с Лаймой шумно прошли по бараку. Ясно все. Укладывайся спать, ведь и раньше ночью кто-то замечал появление в бараке женщины, но помалкивал, как и полагалось.
Мысленно я видел Лайму уже в карцере, на маленькой пайке, голодной. Сколько дадут ей суток?
- Не больше пяти, - сказал Федор. - Бабы выносливее мужиков. А вот вас как бы не отправили на первом же брюхатом великане - один гудит в бухте.
Уснуть я не мог, только задремалось маленько - виделись копыта, пьяные мужики в деревне, буйные, крикливые, а потом - Колыма, камни, крупинки золота.
Разбудил меня Федор, помог умыться.
- Наедайтесь каши на всякий случай. Лайма укажет на меня. Договорились.
Зашел к нам вольняга дежурный, тот, что был ночью, строго посмотрел на Федора. Дневальный мой удалился. Дежурняк присел на скрипучий стул.
- Вымыла полы на вахте, и я отпустил ее в зону. Если бы не привела к тебе стерва комендантша, ябедница, другие бы разговоры.
- Сколько мне дадут?
- Санитару твоему дадут три дня. Он в документах. У вас есть в порошках кодеин или героин? На Колыме их легче достать, там аптеки богаче и проще договориться с медиком. А Находка - дыра, когда-то городишко будет, порт подходящий вырастет...
Я дал дежурному порошков десять кодеина и героина. Он поблагодарил меня и попросил поставить ему банки.
- Доктором прописаны, - сказал он, - но я все не соберусь сходить к вольным, а к вашим - не разрешают. Нельзя.
Я поставил дежурному банки на бока. Подумал: "Стало быть, от карцера избавился. Что-то будет с Лаймой? Где она?"
Федор, после трех дней отсидки, вернулся ко мне заметно осунувшийся, поел вдоволь.
- Завтра я ей водички дам. Начнем снова. Нам терять нечего. Всяко жить приходится.
На следующий день он сказал о Лайме:
- Не увидел ее на своей дороге. С комендантшей не поздоровался. Нет ничего хуже начальничков из наших - выслуживаются. У вольняшек злобы к нам особой не замечал - служба, выполняют устав, а наши как вырвутся к власти сожрать готовы своего брата.
В бухте редко, но грозно гудел пароход, ожидая нас в грузовой трюм с широким днищем. О трюме, о ячейке в нем я думал как о скорой смерти.
- Не падайте духом, на Колыме доктору терпимо живется, - старался успокоить меня Федор, - но баба там только снится. Чем ты сытнее, тем чаще о бабе думки.
Узнал я от дежурного, приходившего за порошками: Лайма взята в культбригаду.
- Привет вам передавала. Довольная.
У артистов свое общежитие, легкий распорядок дня без подъемов рано утром и отбоев в десять вечера; они выступали в соседних клубах, в порту, ждали их и мы.
- Ей житуха, - рассуждал Федор. - На крылышки поднялась птаха. Дорожки навечно разошлись. А теперь блондинка просится. Узенькая. Дал водички пол-литра.
- Да ты что, слушай!
- А что я? Человек в тюрьме. Да еще с Колымы человек...
- Нет и нет.
Увидеть бы Лайму, словечком перемолвиться, пожать ей руку. Правда ли привет передавала? Вдруг бы освободили всех ни в чем не виноватых, и мы бы с Лаймой уехали в Москву.
Готовились встречать артистов. Инженер, что раньше был у меня санитаром, прикидывал, сколько места в бараке займет сцена.
- В женской зоне они вольготнее выступят под открытым небом, рассуждал он, - а мы прижаты к предзоннику. Нема неба. Усядутся на столы, расшатают, затопчут не только полы, а и нары...
