Не всё так просто в этих местах. Много необъяснимых случаев происходит почти каждую ночь и некоторые местные жители стараются обходить деревню Ольховку, что виднеется на заболоченном берегу водохранилища. Да и Ольховка теперь уже не деревня, а заброшенный выселок, из которого перед затоплением ушли люди. Но почему-то не стал этот выселок поселением дачников, бомжей и городских рыболовов, которые заселили большинство подобных выселков, чернеющих старыми избами с провалившимися местами крышами. Но что с Ольховкой?

Это вопрос я задал Мише Клыку, что живёт у воды в таком же брошенном когда-то доме, но только этот дом стал обжитым хуторком среди ржавья и нежити заброшенных жилищ и колхозов с бывшими автопарками и тракторами, догнивающими на берегу рукотворного моря. Что не сдали на металл, так и чернеет на берегах, как могильные памятники былой жизни.

– Ну, так чего народ-то не обживает Ольховку? Как пустовала, так и пустует. Вон сколько домов пропадает зря на берегу. И я бы дом прикупил по дешёвке. Катерок бы поставил на причале. Здесь уже можно не ПВХ, а настоящую корпусную лодку вроде «Прогресса» причалить или РИБ приобрести, – интересуюсь у Миши.

– А-а, эту, что сверху из надувных баллонов, а снизу килевая с жёстким днищем? Баловство за бешеные деньги. Я вон на шаланду дощатую накину старый «Вихрь» и пошёл сетки мочковать. А дом в Ольховке можешь и бесплатно взять, только не советую. Никто там не селится. Одна из бывших хозяек недавно объявление подала о продаже своего пятистенка в Ольховке, где-то тысяч за сто, так ей посоветовали в психушку сходить, провериться.

– Что так?

– Дела там происходят странные. Страшные сказки рассказывают, кто ночевал там. Мол, привидения стучатся в дом.

– Так просто пьяные рыбаки, наверное, сказки рассказывают, с белой горячки.

– Всё может быть. Но и я там был, нагляделся тоже.

– А что видел?

– Да так, всякую ерунду.

– Расскажи.

Но Миша отмахнулся и, сославшись на дела, ушёл куда-то во двор, чинить капроновые «трёхстенки», которые ему якобы само кремлёвское начальство разрешило ставить. Мол, для пропитания местного населения в порядке исключения. Врёт, конечно. Тут вся округа рыбой живёт, пойманной в сети. Места-то заброшенные, безработные. А сети по новым правилам только северянам разрешили, а волгарям отказали. Так и браконьерят мужики.

Я знал, как подойти к Мише. Вечером достал пару «столичных», нарезал ломтями копчёное сало, которое сам делал, да такой же самодельной тушёнки открыл, нашинковал солёных огурчиков к варёной картошке, исходящей паром, и пригласил старого товарища к столу. Утром на рыбалку, а вечерком можно отдохнуть, если в меру.

Миша, конечно, не отказался, а там слово за слово, рюмка за рюмкой, раскраснелся, товарищ и начал рассказывать про заброшенную Ольховку:

– Я там с городскими рыбаками оказался. Показывал им, где судака на воложке драть по весне, – начал Миша на «энной» рюмке – А потом они меня пригласили за это отужинать с коньячком, как раз в Ольховке, где они устроили стоянку. Я им говорил, что место нехорошее, так они только ржали, мол, совсем дед с белочкой подружился, вурдалаков видит.

Выпили, конечно, спать легли, где кто устроится. А ночью слышу, дверь вроде скрипнула и заходит тихо дядя Коля Устинов. Знал я его. Дом-то как раз дяди Коли. Только ведь он уже лежит на кладбище давно, там, под водой, у островка, что перед воложкой. Лицо прячет от меня, отворачивается, и говорит тихо:

– Ты, Михаил, отдыхай в моём доме, ничего, можно. Мы тут повечеряем с друзьями и потом пойдём домой. Слышали мы, что Ольховка не будет затоплена. Вернёмся скоро обратно жить в деревню.

– Дядь Коль, да ты ведь уже на том свете, – говорю вроде, не шевеля губами, а руки и ноги не слушаются, словно не мои. – Какая деревня, ты теперь ведь там, на дне.

– Ничего-ничего, Миша, лежи, не мешай. Нам тяжко там, водой размывает жильё. Кресты уже всплыли, и унесло их на Волгу. Возвращаться будем в деревню.

Сел он за стол, а там стали заходить и другие жители деревни. Кого-то я узнавал, я некоторые были страшные, словно из сказок, без лица и глаз. Другие вообще, словно тень. Сидели, тихо говорили, пили. Что-то было у них на столе в стаканах. Ну, не кровь же?.. Наверное, наш коньяк допивали соседи с кладбища. Хотя как им пить-то? Организмов нет вообще. Лица и тела страшные, как в запойных моих кошмарных снах. И главное огня они не зажигали, а видно их было хорошо и ночью. Я то, ладно, всего нагляделся в жизни, а тут проснулся один из городских рыбаков, вгляделся в компанию за столом и завопил на всю деревню. Шум тут поднялся и вскоре ни одного рыбака не было в доме.

С тех пор в Ольховке не появлялись и городские рыболовы.

Мне не раз приходилось ночевать в лесу одному. Ночёвки были у костра, в старых рыбацких зимовьях, в землянках на волжских островах, и даже на льду водохранилища. Это были, наверное, самые трудные и экстремальные ночёвки. Зачем это было нужно, ну, ночевать на льду? Всё дело в том, что рыбацкие места, где тогда успешно ловились со льда судаки, щуки на живца и блёсны, а на зимнюю удочку – лещи и плотва, находились довольно далеко, в затопленном лесу зоны затопления Чебоксарской ГЭС. До ночлега нужно было месить сырой снег шесть-семь километров. И ещё неизвестно было, пустят на ночлег в рабочий вагончик или в сторожку церкви, что находилась в разоренном местечке Коротни. Там и осталась только церковь, да кладбище блестело на берегу крестами и памятниками. Коротни, как и много приволжских деревень, попали в список выселков перед затоплением водохранилищем. Поэтому жителей выселили, часть жилья ушла под воду, а часть – догнивала на берегу рядом с автостанцией и на Соколином острове, который образовался после затопления.

В церкви служили. И часто над волжскими просторами был слышен слабый голос колокола. Иногда церковный сторож пускал переночевать, но не всегда. Так же было и с ночлегом в рабочих вагончиках, где обитали люди, занимающиеся обслуживанием дамбы или ещё какой-то работой. Но там было иногда людно и некуда приткнуться. Поэтому ночевать приходилось прямо на льду. Сделаешь навес из жердей, спиленных здесь же в лесу, вставишь стойки в пробуренные лунки, обтянешь полиэтиленом и жильё готово. Останется только развести костёр рядом с навесом, положить жердей на лёд для лежанки и можно ждать утро, проверяя время от времени жерлицы на лесной полянке, поставленные на налима. Спать получалось не больше часа, пока костёр не провалится в яму, наполненную водой, которую сам и проделал своим жаром во льду. Тогда сделаешь новый настил из дров, разожжешь огонь и – снова нос по мышку. Плохо если по Волге шёл морозный порывистый ветер. Тогда под навес задувало, и вместе с теплом под полиэтиленом накапливался дым, которым выедало глаза, и от которого было трудно дышать. Но зато рано утром на жерлицы начинал брать судак весом до 8 кило, щука до 10-12 кг весом и больше. Иногда рядом с дубом, торчащим изо льда, ловился лещ до 2 кг весом, попадалась и килограммовая плотва. И трудности ночёвки забывались.

Никогда я не испытывал страх, ночуя в лесу и на льду в одиночестве. Но однажды я испытал этот страх, скорее, непонятный мистический ужас. Случилось это в землянке на озере, которую мы построили с отцом для ночёвки во время охоты на глухариных токах, весенней ловли щуки со льда и осеннего сбора клюквы. В этой землянке ночевали мы и с сыновьями, которых я брал на рыбалку.

Дело было весной. Уже начала брать на жерлицы щука. Удачно отловившись, я вечером натопил печку, сварил уху, картоху с тушёнкой и улегся спать, приняв чуть-чуть «Пшеничной» для сна. Проснулся от непонятного чувства, словно кто-то был рядом. И вдруг за стеклом оконца, рядом с которым на полочке горел светильник на соляре, я увидел бледное лицо. Губы что-то шептали. Мне показалось, что я слышу: «Саня, пусти!». Да это же Андрюха, друг детства и заядлый когда-то рыбак. Но с тех пор, как во время экспериментов над страной, затеянных Гайдаром и Чубайсом вместе с Ельциным, Андрюха потерял работу на заводе, он запил по-чёрному, и помочь ему было уже нельзя, как я ни старался, как ни старалась его жена, родители и коллеги по работе, друзья. Сломался человек.