Эпилог

«Ты засмеешь меня за письмо, обзовешь его бредятиной, но знай, пожалуйста, что я жив, здоров, полон сил. Я знаю, что тебе всегда было скучно. Тебе претила эта мирная жизнь без всплесков и бурь, без фонтанов эмоций, без поворотов событий под 180 градусов. Ты всегда искал способы поразвлечься: занимался криминалом, участвовал в костюмированных сражениях, турнирах, помню, рассказывал. Так вот, меня засосало в мир, где подобные стычки, приключения, знакомства и бои – рутина. Ни дня без новой опасности. Всё время в дороге.

Так вот, ты, поганая свинья, живи долго и счастливо. Искренне надеюсь, что тебе удастся доволочиться до старости, засесть в тухленькой квартирке, как в той, в которую ты засадил свою мать, где ты будешь коротать часы, дни, года за просмотром передач, перечитаешь тысячу романов. Умрешь с осознанием того, что потратил жизнь впустую. Ничего не сотворил земного, потому что ума не хватило. А для необычного и сверхъестественного ты слишком ординарен, прост. Ты – как все. Ничем не примечателен. Просто человек».

Молодой мужчина скомкал письмо и выбросил его в урну, стоявшую рядом с выходом из почтового отделения. Достал запыленную жвачку-одиночку из кармана выглаженных брюк, сунул ее в рот и нервно заклацал челюстью. Мужчина задернул рукава, нырнул в мусорную кучу и отодрал неприглядного теперь вида письмо от липких стен урны.

“Все строят планы, но никто не знает, проживёт ли он до вечера”,

©Лев Толстой

Из тебя ничего не выйдет

      На дворе стоял холодный октябрь 20ХХ года.

      По тротуару, рядом с проезжей частью, по району идиотов, бежал, если выражаться точнее, несся один незрелый юноша. На улице не август, и мы явно не в солнечной Филадельфии живем, а на нем, на парнишке, расстегнутая джинсовая куртка, замузганные брутальные берцы и классические джинсы без выкрутасов. Щеки его покраснели от холода, а глаза горели. В одной руке у него был пистолет-зажигалка, а в другой кожаный коричневый кошелек, принадлежавший какому-то мужчине, но это в прошлом. Несся он, а не преспокойно себе прогуливался потому, что за ним снарядили погоню двое полицейских: молодая курсантка и более опытный сержант. Догнать его они не смогли, потому что приходить на службу на каблуках – не самое разумное решение, а что про мужчину-полицейского, то меньше нужно употреблять спиртного. Для дыхалки не полезно.

      Парень в расстегнутой джинсовке пробежал еще метров пятьсот прежде, чем скрылся в переулке между домами. Там он забрался на балкон первого этажа кирпичной сталинки и наконец попал в тепло.

      Кухня, на немытый пол которой он грохнулся с подоконника, пустовала. Маленькая комнатушка, три на два метра, с гнилью и потеками на стенах, с нечищеной гарнитурой, с горой заплеванной посуды в раковине, с плесневелыми остатками еды на столах. Где-то в углу лежала отрава для тараканов с истекшим сроком годности. Если присмотреться, то можно было увидеть струйку грязной коричневой воды, стекавшей из раковины на дверцы шкафчиков. На самом деле, струйка – тропинка из муравьев, дружно перетаскивавших крошки хлеба к себе в муравейник, расположившийся где-то под фасадом дома. Сделать вывод о том, что в этой квартире кто-то проживал, можно было лишь по воде, кипятившейся в кастрюле, поставленной на старую ржавую плиту с наклейками в виде белочек, грибов и свиней. Пройти в гостиную, не наступив в кошачью мочу, не представлялось возможным. Поэтому, вообразив из себя приму-балерину, парень, на цыпочках, медленными осторожными шажками, прошабуршал в зал.

Окна обступила темень, а в квартире скупились на лампочки. Хоть выкалывай глаза.

      Пройдя на ощупь в гостиную, парень двинулся дальше и наткнулся на белую, обшарпанную дверь – вход в ванную. Она соответствовала состоянию кухни, если не была хуже. В ней был сделан ремонт от застройщика пятидесятилетней давности: грязная ржавая ванная, выкрашенная в сине-бирюзовый цвет, такой же туалет, на который страшно взглянуть, не то, чтобы присесть. Раковина текла, поэтому каждый входящий должен был протирать скопившуюся воду тряпкой; кран был вырван вместе с куском фаянса, а тем, кто осмеливался помыть руки, нужно было использовать пятилитровые бутылки, стоявшие при входе; от голых стен тянуло холодком (в каких-то местах выпадали кирпичи).

      Но парень зашел сюда не справить малую нужду или искупнуться. Тихонечко нырнул он внутрь, подпер ручку двери деревянной шваброй и наклонился к стене, где подозрительно шатко был вставлен кирпич. Он его вынул и всунул руку глубоко внутрь образовавшегося отверстия. Оттуда парень достал пакет с небольшим количеством денег и документами. Среди прочих выглядывали краешки СНИЛСа, паспорта, свидетельства о рождении на имя Петербургского Льва Павловича с прикрепленной фотографией, где смущенно жмурился он самый, поприветствуйте, который до незаконного проникновения в квартиру ограбил прохожего, а после уносил ноги от полиции по мокрому осеннему асфальту. Парня, на самом деле, звали Львом, а лет ему было семнадцать. Не предугадаешь просто так, в кого смог вырасти щуплый болезненный ребенок с фотографии. А правда в том, что Левушка превратился в довольно рослого юношу, бледнокожего; волосы его почернели с годами; черные густые брови теперь особенно хорошо подчеркивали его миндально-желтые глаза. Все также худоват, недокормлен, может быть, мало сока, или жилистый ловкач? Всю его левую руку занимали татуировки, набитые с полгода назад одним из друзей друзей через два рукопожатия, начинающим татуировщиком. Руку, начиная от кончиков пальцев, а заканчивая плечом, сплошь усеяли разнообразные рисунки: тут тебе и пасть дракона, извергающая пламя, дикие лошади, гроб с крестом, лицо девушки, намулёванное во время скоротечного романа. На пальцах красовались пять рисунков: пчела, гусеница, божья коровка, муравей и бабочка. Трудно сказать, какой смысл закладывали в тату: их было настолько много (переборчик), и все они были так не похожи друг на друга, что рвалась связующая нить.

      В пакете, помимо документов, пряталась пачка денег. Она совмещала в себе разные банкноты, тысячные и пятитысячные, какие-то пыльные, другие в грязи, третьи – в запекшейся крови. Каждая купюра прошла долгий путь прежде, чем попасть в руки Льва. Достав из свеженького коричневого кошелька пару сотен, вор-карманник запихнул их к подружкам, а затем убрал пакет обратно в дыру-хранилище и вставил на ее место кирпич.

      Выйдя из ванной, Лев направился в единственную комнату, транслировавшую свет. В действительности, в небольшую спальню с кладовкой и запаянным намертво решетчатым окном. Войдя в нее, справа натыкаешься на высокий стеллаж, от и до заставленный книгами, всевозможными коробочками с нитками и бусинками, ленточками. Книги же, в основном, хранились медицинские. Если облокотиться на косяк и посмотреть прямо, то перед глазами всплывет еще один шкаф, на этот раз с одеждой. Через приоткрытую дверцу видно, что вещей там не так много, но средь стопок простыней и халатов выделялась черная цигейковая шуба пошива времен тридцатилетней давности. Хоть и ясно, что ее никто не носил уже лет десять, а половину меха съела моль, шуба являлась, пожалуй, ценнейшей вещью в захудалой квартире.

      Рядом со шкафом, у окна, стоял телевизор «Зорька», показывавший всего два канала: один новостной, работавший с такими помехами, что ведущий не был виден, а слов его было не разобрать; второй канал рассказывал о возникновении римской империи. Он и был включен. А тот слабый свет, исходивший из комнаты, как раз производил телевизор.

      Не оставим без внимания стены, увешанные картинами, плакатами, мозаиками. Среди них всех выделялся портрет старика, сидевшего на стуле. Картина была выполнена в темных оттенках, поэтому с выключенным светом нельзя было точно определить, какой породы мужчину изобразили на портрете: смеялся ли он или грустил, может, злился, или наоборот, очень радовался чему-то. Картина, вторая по ценности вещь в доме, являлась предметом гордости хозяев. А висела она слева от двери, ведущей в кладовку, как раз над изголовьем старой чугунной кровати, на которой, в тот момент, лежало единственное живое, если его можно назвать таковым, существо, обитавшее в этой квартире.