- "Забота о человеке"? "Недостатки"? "Комплексы"?.. - передразнил ее Илья, криво усмехаясь. - Им, этим Постным, приятно, если люди их отмечают, смотрят на них восторженно, влюбленно. Стараясь всегда нравиться другим, им, этим Постным - прежде всего им, - приятно, что любуются ими. Когда же они делают то, что не одобряется другими, они молниеносно отказываются от самонаслаждения, оправдываются. Они делают так, как нравится другим.
И только тогда это нравится и им тоже.
Зину удивило такое тонкое проникновение в суть предмета. Она стала слушать более заинтересовано. Самолюбие ее было все же задето...
- Болезненная чуткость этих Постных вырабатывает у них способность жить тем, что приятно другим. Жить тем, что приемлемо другими. Предугадывать то впечатление, которое производят на других сказанные ими слова, совершенные ими поступки. В каждую минуту, в каждом лице, в каждом взгляде они привыкли замечать оценку своей внешности, своего существования. И совершенно несчастны, разбиты, если замечают в себе что-то неисправимо дурное для других. Постоянная мучительная слабость их натуры - везде и во всем быть первыми, заметными, красивыми, приятными... - все более распаляясь, продолжал Илья. - Постный, видимо, в делах любовных всегда пользовался неизменным успехом... Но, наверно, не было случая, чтобы он за кого-то боролся и не уступил сопернику. Тщеславные, они же всегда в проигрыше. Они всегда пасуют перед активностью, часто выдавая ее за агрессивность. Ему просто везло: неагрессивный фон общественной морали, ее неестественная справедливость часто заставляют пасовать обидчика, - почти кричал Илья.
Зине вдруг показалось, что Илья забыл, зачем пришел в кафе, зачем пригласил ее. Она, потрясенная смертью Романька, слушала, отмечая тем не менее наблюдательность Ильи, преувеличенную говорливость. Впрочем, последнее она не без основания приписывала коньяку...
- Ведь "сексуальная неудовлетворенность" - это тоже комплекс. Это давит на нас потому, что наши общественные силы вырабатывают в нас привычку делать все только хорошо, во что бы то ни стало, - продолжал Илья. - Чтобы все как у людей! Подумать только, отчего же? Ведь у нас самый передовой строй, и ничего плохого в нем быть не может. Агрессивность... Она не поощряется, она всегда осуждается! Не важно где! Повсюду, так как в классовом смысле человек человеку друг. Отдаст последнюю рубашку. А это приводит к угнетению человека, к насилию над личностью!
- Как же так? - не выдержала Зина.
- А вот так! Устраняя одно насилие, общество порождает другое насилие, насилие над собой. Это парадокс: человек может прожить половину своей жизни и ни в чем, никогда, нигде не раскрывать себя, свою личность. Вести себя так, как будто ему ничего не надо. Они, эти Постные, никогда не знают, что им надо! Они, эти Постные, конечно, испытывают позывы ко сну, к еде, к сексу. Жизнь-то идет!.. Значит, надо жить, значит, надо делать что-то, - Илья даже задохнулся от запальчивости. Уставился в Зину своими карими глазами. Волнистый чуб его прилип к покатому низкому лбу, а на широких скулах блестели бисеринки пота. - Но, когда все делается "так же, как у людей", личность не проявляется. И здесь опять в выигрыше активные. В выигрыше опять активные, не говоря уж об агрессивных! Исполнительные, послушные, робкие опять в проигрыше... Им выигрыша и не надо.
Зина пыталась возразить против субъективности этих рассуждений. Где там!.. "Еще один трепач попался, - разочарованно думала она. - От всех этих Иванов недалеко ушел".
- Я наконец-то нашел причину этого "не надо". Жуткую, нелепую причину...
Это покой! Это понять трудно, может, даже и невозможно. Но именно покой всему причина, - размахивал руками Илья.
- Откуда же этот покой? - зацепилась за суть Зина.
- Жить, видеть и не отбирать... А не отбирать, потому что важнее покой...
А покой, потому что ничего не нужно... - ответил Илья.
- Как же так, ничего не нужно? - опять запуталась Зина.
- Ведь человек рождается эгоистом. Отчего он кричит, плачет? Да потому, что первое, что появляется в его мозгу, - это требование, "дай"! - твердил Илья. - Есть, пить, дышать, любить! Но при обобществленной собственности это "дай" искривляется до самолюбования, самонадеянности, пошлости. Человек стал самокритичным, он все валит на себя, понимает "через себя" другого, рассуждает за другого, заботится о другом. Стал терпеливым и сострадательным, послушным и выдержанным. С другой стороны - вороватость, самолюбивость, доведенная до абсурда. А тут подбросили идею, что "каждая кухарка может управлять". Вот русский человек и забыл о первом и стал вторым. Русский человек раздвоился, потерялся, разрушился.
Илья все говорил, все более распалялся, а Зина смотрела на его красивые пухлые губы и терялась в этих дебрях. Поцеловал бы хоть, чем баснями кормить.
Но она взяла себя в руки и для приличия спросила:
- Значит, обобществление собственности - это аморально?
- Именно так! Вы, журналисты, великолепно все определяете! - воскликнул Илья.
- А как же Ульянов? - спросила с ухмылкой Зина. - Он что? Этого не знал?
- Какой Ульянов? - Илья ошалело посмотрел на Зину.
- Он что, тоже страдал от "сексуальной неудовлетворенности"?
- Да! Как раз о неудовлетворенности можно было бы и подумать! - понял, о ком речь, Илья. - Надо было думать о других, прежде чем все ломать!..
Зина была ошарашена всеми событиями в стране и в своей жизни. И эту непостижимую связь "обобществленной собственности" и неудовлетворенности теперь тоже могла допустить.
Илью же понесло окончательно.
- И лишение русского человека Бога, его Бога, и уничтожение собственности русского человека, и строительство социализма в России, "в отдельно взятой стране", и все остальное! Не было еще в мире более удачного эксперимента над человеком!
Кафе закрылось. К ним подошел официант. Они расплатились и вышли...
И больно вспомнилась Зине ее первая встреча с Иваном Романовым. В конференц-зале Романек играл с ней в пинг-понг. Словно белая мышь, шарик пинг-понга чаще забивался под стулья, чем бывал в игре. Романек лазил за ним без устали.
Была атмосфера зарождающейся любви...
Романек знал и понимал людей. Он умел находить людей...
ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
Жене, сыну и дочке
1. ВОЛЧКИ
Так и мы! Вросли ногами крови в избы, Что нам первый ряд подкошенной травы?
Только лишь до нас не добрались бы, Только нам бы, Только б нашей Не скосили, как ромашке, головы.
С. Есенин. "Пугачев."
Была весна. Я ехал на дачу в Подмосковье один. Дорога на дачу шла через поселок, в котором стояло от силы два десятка домов. Были дома с печным отоплением, с удобствами во дворе.
Весна была поздней. Прошлогодняя трава укутывала землю войлоком, и только вдоль кривых тропинок пробивалась она, нежно-зеленая. Березки послушно и робко склоняли свои тонкие и длинные ветки, как нечесаные волосы, ослепительно белели своими полными ногами.
Словно овдовели за зиму, подумал я.
Лес был почти голый. Лишь цветы ольхи резко желтели на сером фоне, словно вылупившиеся цыплята.
Я, как всегда, торопился, почти бежал. Надо было до темна поставить забор на задах дачи. Сразу с платформы нырнул в дубовую рощицу. Земля была холодная. Почки еще только набухали, еще только кое-где наклевывались, лопались под напором жизненных сил.
Вдалеке, у пенька спиленного дуба что-то зашевелилось. Я слышал шум еще и раньше, но не придавал этому значения. У пенька спиленного дуба в глаза ударила неприкрытая нагота женщины. Ее разбросанные, согнутые в коленях ноги. Слева от женщины, подальше от дороги, лежал парень. Дремал, подперев левой рукой щеку. Правую руку парень держал на груди развалившейся женщины.
Она была в забытьи, пьяная... Совершенно опешив, я невольно наклонился.
Попытался задернуть задравшуюся юбку или то, что с трудом можно было назвать юбкой. Но спохватился - опять лезу не в свое дело. Парень даже не пошевелился.
