АННА (преображается в более молодую АННУ, становится моложе у нас на глаза, словно вспоминая, какой она была в прошлой жизни). Я не могу выйти ни за кого.
ГУМИЛЕВ. Разумеется, можешь. Это просто. Почему нет?
АННА. Потому что я не девственница.
(Насмешливое аханье собравшихся).
ТАМАРА. Так я – единственная на всю Россию?
ОЛЬГА. Очевидно.
ГУМИЛЕВ. Не глупи.
АННА. Я никогда не глуплю.
МАНДЕЛЬШТАМ. Глупец – это я.
АННА. Глупец – Мандельштам, а я – нет.
ГУМИЛЕВ. Ты это говоришь, чтобы шокировать меня.
МАНДЕЛЬШТАМ. Нет, правда, я – глупец.
АННА. Нет у меня интереса шокировать тебя. Я – падшая женщина.
ГУМИЛЕВ. Ты не знаешь, что говоришь.
АННА. Я всегда знаю, что говорю. Ладно, это неправда. Иногда я не знаю, что говорю, пока не увижу, что пишу, случается, что и тогда не знаю, но в данном случае я точно знаю, что говорю. Кутузов лишил меня невинности, а потом выбросил, как тарелку обглоданных костей. Никто меня больше не захочет. Вижу, ты мне не возражаешь.
ГУМИЛЕВ. Мне вдруг стало трудно говорить. Прошу меня извинить. Я вспомнил, что мне надо быть в другом месте.
АННА. Где же?
ГУМИЛЕВ. Не здесь. (Идет в глубь сцены, берет у ХЛЕБНИКОВА бутылку с надписью «ЯД»).
АННА. А потом он ушел и выпил яду. (ГУМИЛЕВ пьет яд). К счастью, недостаточно.
МАНДЕЛЬШТАМ. Единственный раз в жизни он недопил.
АННА. И неделей позже он вернулся.
ГУМИЛЕВ (возвращается). Поскольку яд не подействовал и практически не осталось девственниц, достойных дефлорации, я решил взять тебя в жены.
АННА. С твоей стороны это, конечно, поступок, но, извини, нет.
ГУМИЛЕВ. Но я готов простить тебя за то, что ты позволила этому нелепому, самодовольному, неестественно красивому придурку Кутузову надругаться над тобой. Почему ты так упрямишься, когда я веду себя столь благородно?
АННА. Мне ни к чему твое прощение. Тебе я ничего не сделала. Я не стану твоей женой, потому что не люблю тебя.
ГУМИЛЕВ. Это нормально. Никто никого не любит так сильно, как они думают. Ты научишься представлять себе, будто любишь меня точно так же, как я научился представлять себе, что люблю тебя, и мы проведем остаток наших дней представляя себе, что каждый из нас очень счастлив.
АННА. И кто, по-твоему, научит меня, как это делается? Любви не научишься, как игре на пианино. Или ты любишь, или нет. И правда в том, что я не могу любить тебя, поскольку по-прежнему люблю Кутузова.
ГУМИЛЕВ. Но Кутузов – свинья.
ОЛЬГА. В мужчине это всегда так привлекает.
ГУМИЛЕВ. Я помогу тебе его забыть.
АННА. Я – поэтесса. И ничего забыть не могу.
ГУМИЛЕВ. То есть ты собираешься страдать всю оставшуюся жизнь?
АННА. По большому счету, да.
ГУМИЛЕВ. Тогда выходи за меня, и мы будем страдать вместе.
АННА. Нет. Не могу. Это абсолютно бессмысленно.
ГУМИЛЕВ. Это Россия. Тут все бессмысленно. В чем проблема? Конечно, не в том безмозглом манекене, который соблазнил и унизил тебя. Человек, которого мы, по нашему разумению, любим, всего лишь гвоздь в стене, на который мы вешаем наши заблуждения. Чего ты боишься на самом деле?
АННА. Что ты никогда не заткнешься и не оставишь меня в покое.
ГУМИЛЕВ. Помимо этого.
АННА. Что никто меня не хочет.
ГУМИЛЕВ. Ты нужна мне. Я – уже кто-то.
АННА. На самом деле, нет. Я понимаю, что ты – кто-то. Только не уверена, кто именно, потому что слышу от тебя только одно: я тебя люблю, а это означает, что ты хочешь со мной переспать. И хочешь, потому что я тебя не хочу. Так уж все устроено.
БРИК. Извините, но это не очень хорошая постановка.
ГУМИЛЕВ. А что не так?
БРИК. Я просто не верю.
ГУМИЛЕВ. Но ведь так и было.
БРИК. Не понимаю, какое отношение это имеет к постановке.
ГУМИЛЕВ. Кто пустил сюда критиков?
МАЯКОВСКИЙ. Нет, Брик прав. Чего-то не хватает. Но чего? Лошадки-качалки? Настоящей лошади? Когда нужен Мейерхольд, его никогда нет.
БРИК. Мейерхольд задержан Че-ка. Но друзья заверили меня, что его скоро освободят.
МАНДЕЛЬШТАМ. У тебя есть друзья в Че-ка?
ЛИЛЯ. В России умный человек должен везде обзавестись друзьями. И мой муж – очень умный.
МАНДЕЛЬШТАМ. Но это не умно – быть слишком умным.
ОЛЬГА. Кукла. Эта постановка напоминает кукольную.
МАЯКОВСКИЙ. Нет. Меня тошнит от кукол.
ОЛЬГА. Как кого-то может тошнить от кукол? Куклы – секрет жизни.
ХЛЕБНИКОВ. Птицы – секрет жизни. Может, кукольные птицы.
ОЛЬГА. И им следовало сыграть эту сцену голыми.
ТАМАРА. Ты всегда хочешь, чтобы все были голыми.
ОЛЬГА. Все и должны быть голыми. Кроме Распутина. Распутин не должен быть голым. Хотя я слышала, что у него здоровенная бородавка на пенисе, которая усиливает сексуальное наслаждение.
БРИК. Однажды Распутин пытался соблазнить мою жену в поезде.
ОЛЬГА. Так есть у него здоровенная бородавка на пенисе?
БРИК. Я не знаю. (Поворачивается к ЛИЛЕ). Есть у Распутина бородавка на пенисе?
ЛИЛЯ. Яне видела его пенис.
ОЛЬГА Тебе следовало попросить его показать пенис.
ЛИЛЯ. Я встретила Распутина в поезде, и ты считаешь, мне следовало попросить его показать пенис?
ОЛЬГА. А что еще ты хотела у него увидеть?
МАНДЕЛЬШТАМ. Из того, что я слышал, Распутин любит показывать свой пенис.
БЛОК. Речь не о распутинском пенисе.
ОЛЬГА. А может, зря? Может, эта сцена должна быть о распутинском пенисе? Мы может разыграть ее с куклами.
БЕЛЫЙ. Она говорит тебе, Кутузов забрал ее невинность, ты выпиваешь яд, и она довольна? Правильно?
АННА. Я не довольна.
ОЛЬГА. И все-таки ты была чуточку довольна.
ГУМИЛЕВ. В любом случае, она передумала, сказала, что выйдет за меня, и я так разволновался, что практически перестал спать с другими женщинами. Но потом она опять передумала.
БЕЛЫЙ. То есть она играла с тобой.
АННА. Я с ним не играла. Я была выше этого.
ОЛЬГА. Чуточку ты с ним играла.
ГУМИЛЕВ. Поэтому я вновь выпил яда.
ОЛЬГА. Не мог найти более интересного способа покончить с собой.
ГУМИЛЕВ. Например?
ОЛЬГА. Подложить голову под слона.
ГУМИЛЕВ. Слона у меня не было. Немного яда осталось. Не пропадать же добру.
МАНДЕЛЬШТАМ. Российская логика.
(ГУМИЛЕВ вновь пьет из бутылки. ХЛЕБНИКОВ успевает принести ведро, в которое ГУМИЛЕВА и рвет).
АННА. Болел он тяжело, но все же не умер.
ЛЮБОВЬ. И тогда ты согласилась выйти за него?
АННА. Я предложила ему найти яд получше. Если по правде, это ужасно, быть столь сильно любимой. Но как только я сказала «да», он сбежал в Аргентину. Что с мужчинами не так?
ОЛЬГА. Практически все. Поэтому я предпочитаю кукол. Иногда я разговариваю со своими куклами, и они отвечают мне тоненькими голосами. И ты можешь сунуть руку им в зад и заставить сказать все, что ты хочешь.
МЕНДЕЛЬШТАМ. Совсем как Сталин.
ГУМИЛЕВ. У нас тысяча девятьсот десятый. Сталина еще нет.
КНЯЗЕВ. У нас тысяча девятьсот тринадцатый.
БРИК. У нас тысяча девятьсот тридцатый.
ХЛЕБНИКОВ (смотрит на карманные часы). У нас тысяча девятьсот двадцать второй. Я скоро умру.
МАНДЕЛЬШТАМ. Мы в кафе «Бродящая собака». Здесь сосуществуют все годы и пространства.
АННА. Я думаю, в действительности ничего этого не было. Или случилось, но очень давно, и помню я это смутно, как сон.
БЛОК. Как палимпсест. Плохо стертая восковая дощечка. На которой виден ранее нанесенный текст.
МАНДЕЛЬШТАМ. На самом деле мы не обретаем опыт последовательно. Есть определенная последовательность, в которой мы вроде бы обретаем опыт, но даже она безвозвратно нарушается памятью, и искажениями восприятия, и пониманием, созданным желанием и страхом. Это смесь прошлого, настоящего и будущего, прохудившейся памяти, настоящего, которое уходит до того, как мы успеваем познать его, и будущего, которое, став настоящим, оказывается куда более ужасным, чем мы могли его себе представить. Воображение – та самая способность, позволяющая нам опосредственно увидеть несколько возможных будущих, которые потом сливаются в отчасти забытое и по большей части необъяснимое прошлое. К нему у нас доступ только через память, которая есть воображение, загрязненное опытом и страдающее вновь и вновь в губительной хватке с безжалостной и в немалой степени искаженной ностальгией, а она, на самом-то деле, ни что иное, как агония. Только смерть может положить конец этой нелепой клоунаде. По крайней мере, на это можно надеяться.
