Мой отец был немного похож на меня, так же много молчал, и я не помню, чтобы он когда-нибудь играл с мячом. В то же время он отличался от меня, потому что громко и долго смеялся, от чего на его лице образовались мелкие морщинки. В тот день за ужином он положил передо мной на стол возле тарелки две черные боксерские перчатки из воловьей кожи. Папа сказал, что чаще всего все в жизни кажется серым, но иногда есть только правильное и неправильное, и когда сильные причиняют боль слабому, то это неправильно. Он сказал, что запишет меня завтра в спортивный клуб. Я взял перчатки и ощутил мягкость их кожи.

В то время к моим родителям приехала мамина сводная сестра из Лондона. Она едва могла говорить на немецком и большинство времени проводила, гуляя в лесу. Мне она нравилась, хотя я почти ничего не понимал из того, о чем она рассказывала. Мама объяснила мне, что у ее сестры эпилепсия и что я должен быть добр к ней. Поэтому я каждый день приносил ей букет из болотных бархатцев, которые срывал у пруда, где плавали утки, и ставил его на стол возле ее кровати. А однажды я сорвал яблоко с чужого дерева возле церкви, размером как два моих кулака, и засунул его ей под подушку.

До восьми лет у меня не было никакой тети. Потом умер мой дедушка, и мама узнала, что у нее есть сводная сестра, которая жила в Англии.

Ее рождение было результатом любовной интрижки, мой дед никогда не признавал ее. Каким-то образом моя мама и моя тетя сблизились после его смерти, хотя и были очень разными. Начиная с того, что и выглядели они по-разному: мама была высокого роста, с сильными руками – от работы в саду. А тетя была очень изящной, почти хрупкой, немного как я. И еще мне очень нравились ее коротко стриженные волосы. Тогда это казалось мне чем-то восхитительным.

В тот вечер, когда папа положил передо мной на стол боксерские перчатки, моя тетя сидела рядом и спокойно ела свой хлеб. Мне было немного стыдно перед ней, что она увидела мою слабость, и я удивился, что сама она показалась мне совсем не слабой, хотя и была такой маленькой, с небольшой ссадиной на затылке, которую, как казалось, невозможно было вылечить.

По ночам она иногда приходила ко мне в комнату и садилась на пол возле моей кровати. Сейчас, если мне не спится, я часто смотрю на пол возле кровати, и когда быстро мотаю головой из стороны в сторону, то на мгновение у меня создается ощущение, что она все еще сидит там, на полу.

В этот вечер она очень долго сидела на полу и смотрела на меня. Мне даже стало немного страшно, потому что выглядело это немного странно. Тетя взяла мою руку и крепко сжала ее своими маленькими, как у девочки, руками.

Она заговорила со мной на немецком, и это было намного лучше, чем я ожидал. Она, правда, путала ударение в словах, но я не смеялся над этим, хотя звучало смешно.

– Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, у меня было все точно так же, – сказала она.

– Почему?

– Потому что у меня не было отца.

– Это единственная причина?

– Тогда да, – сказала она.

Мы сидели так долго, я представлял себе, какой тяжелой должна быть жизнь без отца, и гладил большим пальцем по тыльной стороне руки тети.

– А другие причиняли тебе боль? – спросил я.

Она громко вздохнула, крепче сжала мою руку и произнесла фразу, которую я до сих пор ни разу не слышал: «Если они еще раз до тебя дотронутся, зови меня, и я убью их».

Он был таким наивным. У него были такие завораживающие, мягкие глаза, словно он постоянно был чем-то озабочен, а в его глазах точно скрывалась чужая, черная галактика. Я никогда не забуду его лица этой ночью. Ханс не знает, но тогда он стал одной из немногих причин, почему я осталась в живых в то время.

В один из дней, когда не было солнца, я увидела его сидящим на траве в саду и присела рядом с ним.

– Как дела? – спросила я.

Его черные волосы были густыми, как шерсть животного. Он сидел рядом со мной, и я чувствовала в нем ту же тяжесть, которая день и ночь беспокоила меня и не давала мне уснуть.

– Мне грустно, тетя Алекс, – сказал он.

Мне хотелось обнять его, но я не решилась это сделать. Я долгое время думала, что если буду слишком близко подходить к людям, то мои злые мысли могут заразить их, как испанский грипп.

Ханс был как вода в лесу, мягкий и спокойный. Мне следовало присматривать за ним. Моя сестра не могла этого делать, так как воспитывала его слишком нежно. Но что толку от ее поцелуев, которыми она стирала с его щек слезы, если его собирались побить в школе?

Иногда я подглядывала за тем, как он занимается боксом на тренировках, стоя за дверью спортивного зала и наблюдая за ним через желтоватое стекло. Я никогда не хотела иметь детей, да это и не получилось бы, и все же было трогательно смотреть на то, как этот мальчик двигается между качающимися боксерскими мешками, как он собирается с силами, чтобы ударить по ним. Он смог бы защитить себя, если бы кто-нибудь показал ему, как это делать.

Вечерний свет опустился на зал, боксерские груши на цепях свисали с потолка. После тренировки я сидел в машине, от меня шел пар. Папа смотрел на меня, мы молча сидели рядом. Я видел, что он счастлив, по крайней мере, так мне тогда казалось.

Папа возил меня на тренировки четыре раза в неделю и всегда наблюдал за мной. Потом мама жарила для нас картофель с луком и подавала его с солеными огурцами. Она называла это крестьянским завтраком. Будучи взрослым, я пару раз готовил его, но он отличался по вкусу от маминого.

Спустя несколько недель мальчики в школе хотели снова избить меня. Я было опять побежал от них, но на этот раз немного подумал и ос тановился. Я обернулся и поднял кулаки так, как показывал мне мой тренер по боксу: правую у подбородка, а левую на уровне глаз перед лицом. Никто не посмел на меня напасть.

Я тренировался до боли в костяшках пальцев. Бокс был для меня чем-то особым по сравнению с другими видами спорта, потому что никто не ожидал, что я буду радоваться, что могу этим заниматься. Я мог оставаться один на один со своей болью, своей силой, своим страхом. Боксируя, мог приближаться к другим спортсм енам, как никогда близко. Когда мы отрабатывали умение наносить удары в ближнем бою, я улавливал запах их пота и чувствовал жар, исходящий от их тел. Это раздражало меня, поначалу мне часто становилось плохо, но постепенно я привык к этому. Когда сегодня я вспоминаю то время, то думаю, что стал терпеть других людей тогда, когда начал их бить. Больше всего мне нравилось боксировать на расстоянии вытянутой руки, удерживая соперника на дистанции.

В тринадцать лет у меня состоялся первый поединок, который я проиграл по очкам. Это еще помню, но вот вспомнить своего соперника уже не могу. Папа сидел возле ринга. В машине он поцеловал мои пальцы и сказал, что никогда еще не был так горд. Вот этот момент я помню отчетливо.

Когда мне было пятнадцать лет, в ноябре мы поехали на турнир в Бранденбург. По дороге недалеко от Берлина, на мосту через реку Хафель, мы наехали на образовавшуюся на поверхности наледь. Машину развернуло на повороте, и она соскользнула на дорожный отбойник. Папа вышел и отправился по встречной полосе, чтобы предотвратить наезд на машину, в которой сидел его сын. Я был очень испуган и остался сидеть на месте рядом с водительским сиденьем. В зеркале заднего вида я увидел цементовоз, на защитном стекле которого была приклеена мерцающая наклейка с надписью «Ханзи». Машина врезалась в моего отца капотом радиатора и разрезала его напополам. Цементовоз получил повреждение кузова на крышке капота. Похороны я не помню, впрочем, как и последовавшие за ними месяцы.

Спустя полгода я нашел маму лежавшей в саду. Она вышла на улицу, потому что я попросил ее вечером посыпать яичницу зеленым луком. Она очень медленно двигалась, уголки ее глаз блестели, рядом с ней лежала маленькая коробка со свежесрезанным зеленым луком, за которым она ходила специально для меня. Она смотрела на меня. И была очень красивой.