Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,

В строгой важности - сурова и горда была тогда.

"Ты, - сказал я, - лыс и черен, но не робок и упорен,

Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда!

Как же царственно ты прозван у Плутона?" Он тогда

Каркнул: "Больше никогда!"

Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.

Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.

Но не всем благословенье было - ведать посещенье

Птицы, что над входом сядет, величава и горда,

Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,

С кличкой "Больше никогда!".

Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,

Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.

Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,

Наконец я птице кинул: "Раньше скрылись без следа

Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.." Он тогда

Каркнул: "Больше никогда!"

Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе стол

"Это - все, - сказал я, - видно, что он знает, жив го,

С бедняком, кого терзали беспощадные печали,

Гнали вдаль и дальше гнали неудачи и нужда.

К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда

Знала: больше никогда!"

Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица

Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:

Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний

Сны за снами; как в тумане, думал я: "Он жил года,

Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,

Криком: больше никогда?"

Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога

Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.

Это думал и иное, прислонясь челом в покое

К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...

Ах! при лампе не склоняться ей на бархат иногда

Больше, больше никогда!

И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,

Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.

"Бедный!- я вскричал,- то богом послан отдых всем тревогам,

Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, - да?

Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, - о, да?"

Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон

Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?

Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,

Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда

В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"

Ворон: "Больше никогда!"

"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или д

Ради неба, что над нами, часа Страшного суда,

Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,

Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?

Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"

Ворон; "Больше никогда!"

"Это слово - знак разлуки! - крикнул я, ломая руки.

Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!

Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорны?

Не хочу друзей тлетворных! С бюста - прочь, и навсегда!

Прочь - из сердца клюв, и с двери - прочь виденье навсегда!

Ворон: "Больше никогда!"

И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,

Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.

Тень ложится удлиненно, на полу лежит года,

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года,

Знаю, - больше никогда!

(1905-1924)

Перевод В. Брюсова

34а. К МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Из всех, кто близость чтут твою, как утро,

Кому твое отсутствие - как ночь,

Затменье полное на тверди вышней

Святого солнца, кто, рыдая, славят

Тебя за все, за жизнь и за надежду,

За воскресенье веры погребенной

В людей, и в истину, и в добродетель,

Кто на Отчаянья проклятом ложе

Лежали, умирая, и восстали,

Твой нежный зов познав: "Да будет свет",

Твой нежный зов заслышав, воплощенный

В блеск серафический твоих очей,

Кто так тебе обязан, что подобна

Их благодарность обожанью, - вспомни

О самом верном, преданном всех больше,

И знай, что набросал он эти строки,

Он, кто дрожит, их выводя, при мысли,

Что дух его был с ангельским в общеньи.

(1924)

Перевод В. Брюсова

35а. МАРИИ-ЛУИЗЕ (ШЮ)

Тому недавно, тот, кто это пишет,

В безумной гордости своим сознаньем,

"Власть слов" поддерживая, отрицал,

Чтоб мысль могла в мозгу у человека

Родиться, не вмещаемая словом.

И вот, на похвальбу в насмешку словно,

Два слова, - два чужих двусложья нежных,

По звуку итальянских, - тех, что шепчут

Лишь ангелы, в росе мечтая лунной,

"Что цепью перлов на Гермоне виснет",

Из самых глубей сердца извлекли

Безмысленные мысли, души мыслей,

Богаче, строже, дивней, чем виденья,

Что Израфели, с арфой серафим

(Чей "глас нежней, чем всех созданий божьих").

Извлечь бы мог! А я! Разбиты чары!

Рука дрожит, и падает перо.

О нежном имени, - хоть ты велела,

Писать нет сил; нет сил сказать, помыслить,

Увы! нет сил и чувствовать! Не чувство

Застыть в недвижности на золотом

Пороге у открытой двери снов,

Смотря в экстазе в чудные покои,

И содрогаться, видя, справа, слева,

Везде, на протяженьи всей дороги,

В дыму пурпурном, далеко, куда

Лишь достигает взор, - одну тебя!

(1924)

Перевод В. Брюсова

38а. ЗВОН

I

Внемлешь санок тонким звонам,

Звонам серебра?

Что за мир веселий предвещает их игра!

Внемлем звонам, звонам, звонам

В льдистом воздухе ночном,

Под звездистым небосклоном,

В свете тысяч искр, зажженном

Кристаллическим огнем,

С ритмом верным, верным, верным,

Словно строфы саг размерным,

С перезвякиваньем мягким, с сонным отзывом времен,

Звон, звон, звон, звон, звон, звон, звон,

Звон, звон, звон,

Бубенцов скользящих санок многозвучный перезвон!

II

Свадебному внемлешь звону,

Золотому звону?

Что за мир восторгов он вещает небосклону!

В воздухе душистом ночи

Он о радостях пророчит;

Нити золота литого,

За волной волну,

Льет он в лоно сна ночного,

Так чтоб горлинки спросонок, умиленные, немели,

Глядя на луну!

Как из этих фейных келий