— Бухенвальд, — ответил Хилариус. Полицейские застучали в дверь.
— У него ружье, — откликнулась Эдипа, — и здесь я.
— Кто вы, леди? — Она назвалась. — Как пишется ваше имя? — Они записали адрес, возраст, телефон, ближайших родственников, место работы мужа — для репортеров. Хилариус тем временем рылся в ящике в поисках патронов. — Вы можете уговорить его выйти? — спрашивали полицейские. — Телевизионщики хотят поснимать через окно. Можете его отвлечь?
— Держитесь наготове, — посоветовала Эдипа, — а там поглядим.
— Вы неплохо играете, — закивал Хилариус.
— То есть, вы думаете, — произнесла Эдипа, — они хотят увезти вас в Израиль и судить, как Эйхманна? — Аналитик продолжал кивать. — За что? Что вы делали в Бухенвальде?
— Я работал, — принялся рассказывать Хилариус, — над экспериментально индуцируемыми психическими заболеваниями. Кататонический еврей ничуть не хуже мертвого еврея. Либеральные круги СС думали, так будет гуманнее. Итак, он энергично приступил к опытам, вооружившись метрономами, змеями, брехтовскими ночными сценами, хирургическим удалением определенных желез, галлюцинициями в духе "волшебного фонаря", новыми препаратами, угрозами, повторяемыми в потаенные громкоговорители, гипнозом, часами, идущими назад, и гримасами. — Союзники, — вспоминал он, — к сожалению, прибыли раньше, чем мы успели собрать достаточно данных. Если не считать отдельных достижений, вроде Цви, у нас набралось не слишком много материала для статистики. — Он улыбнулся выражению ее лица. — Да, вы меня ненавидите. Но разве не пытался я искупить вину? Будь я настоящим нацистом, то выбрал бы Юнга, nicht wahr? Но я выбрал Фрейда, еврея. Во фрейдовском мировоззрении нет места бухенвальдам. По Фрейду, Бухенвальд, если впустить туда свет, превратился бы в футбольное поле, а пухлые детишки в газовых камерах изучали бы искусство икебаны и сольфеджио. Печи Аушвица выпекали бы птифуры и свадебные пироги, а в ракетах «Фау-2» поселились бы эльфы. Я пытался во все это поверить. Я спал ночами по три часа, стараясь не видеть снов, а оставшийся двадцать один час посвящал насильственному обретению веры. И все же моей епитимьи оказалось недостаточно. Они явились, подобно ангелам смерти, чтобы схватить меня, несмотря на все старания.
— Ну как там у вас? — поинтересовался полицейский.
— Просто замечательно, — откликнулась Эдипа. — Когда станет безнадежно, я дам вам знать. — Тут она увидела, что Хилариус положил свою «Гевер» на стол, а сам на другом конце комнаты делает вид, будто пытается открыть картотеку. Она подняла винтовку, направила на него и сказала: — Мне придется тебя убить. — Эдипа знала: это он захотел, чтобы она взяла оружие.
— Не за этим ли вас прислали? — Он скосил глаза, затем вернул их в нормальное положение и посмотрел на нее, высунув, в порядке эксперимента, язык.
— Я пришла в надежде, — сказала она, — что вам удастся освободить меня из сетей одной фантазии.
— Лелейте ее! — свирепо воскликнул Хилариус. — Разве у всех вас есть что-то другое? Держитесь за нее крепче — за ее крошечный усик, не позволяйте фрейдистам выбивать ее уговорами, или фармацевтам — вытравливать ее. В чем бы она ни заключалась, дорожите ею, ибо когда вы ее потеряете, она перейдет к другим. Вы постепенно перестанете существовать.
— Сюда! — закричала Эдипа.
На глаза Хилариуса навернулись слезы. — Вы что, не собираетесь стрелять?
Полицейский попробовал дверь. — Эй! Она заперта, — сказал он.
— Взломайте ее! — взревела она. — И Гитлер Хилариус оплатит по счетам.
Пока нервные патрульные со смирительными рубашками и дубинками, которые так им и не пригодились, приближались к Хилариусу, пока три соперницы-неотложки, рыча, задом въезжали на газон, пытаясь втиснуться в нужную позицию и вызывая поток оскорблений со стороны Хельги Бламм, Эдипа приметила на улице среди прожекторов и глазеющей толпы машину с передвижной бригадой радиостанции ЙУХ, а внутри — своего мужа Мучо, разглагольствующего в микрофон. Неторопливо перебирая ногами, она прошла мимо щелкающих вспышек и засунула голову в машину.
Мучо нажал на "кнопку для кашля", но лишь улыбнулся. Это выглядело странно. Разве можно услышать улыбку? Пытаясь не производить шума, Эдипа забралась внутрь. Мучо сунул ей под нос микрофон, бормоча: — Ты в эфире, просто будь собой. — Потом — серьезным радиовещательным голосом: — Как вы себя чувствуете после этого кошмарного происшествия?
— Кошмарно, — ответила Эдипа.
— Прекрасно, — сказал Мучо. Он попросил ее кратко изложить для слушателей события в офисе. — Благодарю вас, миссис Эдна Мош, — завершил он, — за рассказ очевидца драматической осады психиатрической клиники Хилариуса. С вами — вторая бригада станции ЙУХ, и сейчас мы вернемся в студию к Уоррену Кролику. — Он отключился. Что-то здесь было не так.
— Эдна Мош? — спросила Эдипа.
— В эфир все выйдет как надо, — ответил Мучо. — У этого агрегата жуткие искажения, а потом они все равно перезапишут.
— Куда его увезут?
— Думаю, в бесплатный госпиталь, — сказал Мучо, — для наблюдения. Интересно, что они будут наблюдать?
— Вползающих в окна израильтян, — ответила Эдипа. — Если ни одного не увидят, значит он псих. — Подошли полицейские. После беседы ей велели не уезжать из Киннерета на случай суда. Наконец она вернулась в свою машину и поехала в студию вслед за Мучо. Сегодня он дежурил в эфире с часу до шести.
Пока Мучо наверху перепечатывал свой репортаж, Эдипа в коридоре возле громко стрекочущей телетайпной комнаты столкнулась с директором программы Цезарем Фанчем. — О, рад снова вас видеть, — поздоровался он, забыв, очевидно, как ее зовут.
— Да? — откликнулась Эдипа, — и почему же?
— Сказать по правде, — признался Фанч, — с тех пор, как вы уехали, Мучо перестал быть собой.
— А кем же?! — сказала Эдипа, доводя себя до исступления, потому что Фанч был прав. — Кем?! Ринго Старром? — Фанч съежился — Чабби Чеккером? Она теснила его к холлу, — Музыкантами из "Райтеуз бразерс"? И при чем здесь я?
— Он был и тем, и другим, и третьими, — ответил Фанч, пытаясь спрятать голову, — миссис Маас.
— О, называйте меня Эдной. Что вы имеете в виду?
— За глаза, — хныкал Фанч, — его назвывают "Братья Н.". Он теряет свою личность, Эдна, как еще можно это назвать? День ото дня Вендель перестает быть собой и становится все более безликим. Он приходит на собрание, и комната вдруг наполняется людьми, понимаете? Он — ходячая ассамблея человечества.
— Это все ваши фантазии, — сказала Эдипа. — Вы снова накурились тех сигареток, на которых не печатают названия
— Вы сами увидите. Не смейтесь надо мной. Мы должны держаться вместе. Кто еще о нем побеспокоится?
Потом она сидела в одиночестве на скамейке возле Студии А и слушала, как коллега Мучо Уоррен Кролик крутит записи. Мучо спустился со своей копией, вокруг него царила невиданная доселе безмятежность. Раньше он сутулился, передергивал плечами, и часто моргал, а сейчас все это куда-то делось. — Погоди, — он улыбнулся и, уменьшаясь, пошагал по коридору. Она внимательно изучала его фигуру сзади, пытаясь увидеть сияние, ауру.
До эфира оставалось время. Они поехали в центр, в пиццерию, и сидели там, рассматривая друг друга через золотую гофрированную линзу пивных бокалов.
— Как ваши отношения с Мецгером? — спросил он.
— Нет никаких отношений, — ответила она.
— По крайней мере, больше нет, — сказал Мучо. — Я это понял, когда ты говорила в микрофон.
— Прекрасно, — произнесла Эдипа. Она не могла разобрать выражение его лица.
— Это необычайно, — сказал Мучо, — все было… погоди-ка. Слушай. — Она не услышала ничего необычного. — В этом фрагменте семнадцать скрипок, продолжал Мучо, — и одна из них… — черт, не могу понять, как у него это получается, поскольку тут моно-запись. — Тут ее осенило, что речь идет о Мьюзак. С тех пор, как они вошли сюда, эта музыка просачивалась внутрь в своей неуловимо действующей на подсознание манере — струнные, флейты, медные духовые под сурдинку.
