Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Это он? — спросил голос сзади, наверху. — Моряк?

— У него на руке татуировка.

— Вы не могли бы дотащить его сюда? Это он. — Она обернулась и увидела улыбающегося человека в фетровой шляпе — еще старше и меньше ростом. — Я бы помог вам, но мне нездоровится, артрит.

— Туда? — спросила она. — Наверх?

— А куда же, дамочка, еще?

Эдипа не знала. Она на мгновение отпустила старика — нехотя, словно он был ее ребенком, — и он поднял на нее взгляд. — Пойдемте, — сказала она. Он протянул ей татуированную руку, и Эдипа взяла ее; так они и поднимались пролет, потом еще два: рука за руку, очень медленно — к артритику.

— Он пропал прошлой ночью, — говорил тот. — Сказал, будто едет искать свою старуху. С ним это порой случается. — Они вошли в лабиринт комнат и коридоров, освещенных десятисвечовыми лампочками и разделенных штукатурными перегородками. Сзади с трудом продвигался человек. — Сюда, — наконец произнес он.

В комнатенке Эдипа увидела еще один костюм, пару евангелистских брошюрок, коврик, стул. Картинка со святым, обращающим колодезную воду в масло для иерусалимских пасхальных лампад. Еще одна лампочка — мертвая. Кровать. Матрас — в ожидании. Эдипа принялась мысленно прокручивать сцену. Она могла бы разыскать владельца этого дома, вызвать его в суд, купить новый костюм в "Русе Аткинсе", и рубаху, и туфли, дать, наконец, старику денег на билет до Фресно. Но тот со вздохом отпустил ее руку, будто знал, что сейчас самый удачный момент: она с головой погружена в свои фантазии, и этого не заметит.

— Просто опустите письмо, — сказал он, — там есть марка. — Она взглянула и увидела знакомую карминную восьмицентовую авиамарку с самолетиком, прямо над куполом Капитолия. Но на верхушке купола стояла крошечная черная-пречерная фигурка с распростертыми руками. Эдипа не знала наверняка — что, собственно, должно находиться на верхушке Капитолия, — но была уверена, что ничего подобного там быть не может.

— Пожалуйста, — произнес моряк. — Теперь уходите. Не стоит здесь оставаться. — Она порылась в кошельке, нашла там десятку и доллар, и протянула ему десятку. — Я спущу эти бабки на бухло, — сказал он.

— Не забудь о друзьях, — напомнил артритик, узрев десятку.

— Сучка, — сказал моряк. — Почему не дождалась, пока он уйдет?

Эдипа наблюдала, как он ворочается, устраиваясь на матрасе поудобнее. Матрас, набитый памятью. Папка номер один…

— Дай сигарету, Рамирес, — произнес моряк. — Я знаю, у тебя есть.

Неужели, наконец, сегодня?

— Рамирес! — восликнула она. Артритик повернул к ней голову на проржавевшей шее. — Ведь он сейчас умрет, — сказала Эдипа.

— Все умрут, — сказал Рамирес.

Ей припомнился Джон Нефастис, его рассуждения о Машине и о массовой гибели информации. Произойдет то же самое, когда вспыхнет матрас под моряком — похороны викинга: заложенные в память матраса, закодированные годы бесполезности, преждевременные смерти, самобичевания, разложение надежд, все, что дремлет в нем, прекратит существование навеки. Эдипа изумленно уставилась на эту вещь. Будто открыла новый необратимый процесс. Размышляя, она удивлялась, сколько же всего может затеряться в мире — даже галлюцинации этого моряка, от которых и следа не останется. Она держала его и чувствовала, что он страдает DT. За этой аббревиатурой крылась метафора delirium tremens, белая горячка, трепещущая земля, невспаханная плужным лемехом сознания. Святой, чья вода может гореть в лампадах; ясновидящий, чье забытье — дыхание Бога; параноик, для которого все организовано — в сферах приятных или же устрашающих — вокруг его собственного жизненного ритма; играющий образами мечтатель — он исследует древние зловонные шахты и тоннели истины: все они подразумевают особую значимость слова — или того, что в настоящий момент сойдет за слово, — они служат амортизаторами, защищая нас. Следовательно, метафора — это выпад в сторону как истины, так и лжи, в зависимости от того, где вы сейчас — внутри в безопасности, или же снаружи в затерянности. Эдипа понятия не имела, где она теперь. Трепещущая, подобная пустой виниловой болванке, она почувствовала, будто иголка скользнула в сторону, продираясь со скрипом сквозь дорожки лет, и вновь услышала серьезный высокий голос ее второй или третьей университетской любви — Рэя Глозинга, который, без конца повторяя «значит» и синкопированно касаясь кончиком языка пломбы, ныл про алгебру и начала анализа; «dt» — спаси Боже этого татурованного старика — означает еще и производную по времени, убывающе малый временной интервал, в котором каждому изменению суждено предстать, наконец, тем, чем оно является на самом деле, когда не может более маскироваться под нечто безобидное — под среднюю величину, например; когда скорость сосредотачивается в налетающей частице, пускай частица и замерла на лету, когда смерть сосредотачивается в клетке, пускай даже клетку рассматривают в самом разгаре ее жизни. Эдипа знала, что моряк видывал миры, не видимые никому, — хотя бы потому, что существовала на свете эта высокая магия игры низкими образами, и припадки DT должны давать доступ к dt спектров неизвестного нам солнца — музыка, чьи ноты — лишь арктическое одиночество и страх. Но Эдипа ничего не ведала о том, что могло бы спасти эти миры, или этого старика. Она попрощалась, спустилась по лестнице и направилась, куда он велел. Целый час она рыскала среди навсегда лишенных солнца оснований автомоста, находя там лишь пьянчуг, бродяг, обычных прохожих, педерастов, проституток, психов, но никаких потайных почтовых ящиков. В конце концов, в одном из самых темных мест она увидела бачок с качающейся трапециедальной крышкой — в такие обычно выбрасывают мусор; старый зеленый бачок, около четырех футов высотой. На качающейся части от руки было выведено В.Т.О.Р. Ей пришлось вглядываться, чтобы заметить между буквами точки.

Эдипа присела в тени опоры. Она, похоже, вздремнула. Очнувшись, увидела парнишку, опускающего в бачок связку писем. Эдипа подошла и опустила письмо моряка, потом снова спряталась и стала ждать. Ближе к полудню показался юный пьяница с мешком; он отпер и отодвинул пластинку с боку бачка и вытащил письма. Эдипа подождала, пока он отойдет и двинулась следом. Похвалив себя за то, что догадалась, по крайней мере, надеть туфли без каблуков. Почтальон повел ее через Маркет и далее, в сторону муниципалитета. На улочке рядом с откровенно убогим зданием Общественного центра, заразившейся его серостью, он встретился с другим посыльным, и они обменялись мешками. Эдипа решила продолжать слежку за тем, кого уже вела. Она шла за ним всю дорогу через замусоренный, путаный, шумный Маркет, по Первой улице до автостанции, где он купил билет до Окленда. Эдипа последовала его примеру.

Оставив позади мост, они въехали в огромную пустоту оклендского послеполуденного слепящего блеска. Ландшафт потерял всякое разнообразие. Почтальон вышел в неизвестном Эдипе районе. Она следовала за ним часами по улицам, чьих названий не знала, по магистралям, которые убивали ее, несмотря на час дневной дремоты; они заходили в глухие закоулки, поднимались по длинным горным дорогам, плотно уставленным двух- и трехспаленными домами, чьи ослепшие окна не отражали ничего, кроме солнца. Понемногу мешок почтальона пустел. В конце концов он влез в автобус до Беркли. Эдипа за ним. Примерно на середине Телеграфа почтальон вылез и повел ее по улице к многоквартирному дому в псевдо-мексиканском стиле. Он ни разу не оглянулся. Тут жил Джон Нефастис. Эдипа вернулась туда, откуда начала, и не могла поверить, что прошло двадцать четыре часа. Всего или уже?

В отеле она застала полный холл глухонемых делегатов в вечерних праздничных шляпах из гофрированной бумаги, по образцу тех меховых китайских коммунистических штучек, что стали популярными во времена корейского конфликта. Все до единого были пьяны, и ее подхватили сразу несколько человек, чтобы отвести на вечеринку в большой танцевальный зал. Она пыталась вырваться из беззвучного жестикулирующего роя, но сил не хватало. Ноги ныли, во рту был мерзкий привкус. Хлынувшая в танцевальный зал волна внесла туда и Эдипу, а там ее подхватил за талию миловидный юноша в пиджаке из харрисовского твида и закружил в вальсе сквозь шуршащее, шаркающее молчание, под огромной незажженной люстрой. Каждая пара танцевала под то, что звучало в голове у ведущего партнера: танго, тустеп, босса-нову, слоп. Интересно, пришло Эдипе в голову, — как скоро столкновения станут серьезной помехой? Ведь они неизбежны. Единственный выход — если вдруг упорядочится этот немыслимый порядок музыки, множество ритмов, все тональности сразу, хореография, в которой каждая пара легко срабатывалась. Они слышали нечто каким-то дополнительным чувством, атрофированном у Эдипы. Она танцевала, ведомая партнером, обмякшая в объятиях юного немого, и ждала, когда же пары начнут сталкиваться. Но все шло, как прежде. Не чувствуя ни единого прикосновения, кроме рук своего партнера, она протанцевала полчаса, пока, по какому-то таинственному соглашению, не наступил перерыв. Хесус Аррабаль назвал бы это анархистским чудом. Эдипа, не имеющая для этого феномена слов, чувствовала себя деморализованной. Она сделала реверанс и убежала.

24
{"b":"67755","o":1}