Он вдруг поднялся и сказал:

- Подумай! Поговори с невестой. - И ушел из юрты.

Когда мы остались с Манике вдвоем, она, слышавшая за занавеской наш разговор, появившись оттуда, сказала:

- Отцу меня не надо! Тебе не надо. Луне не надо. Всем не надо. Кому же меня надо?

Заплакав, она уткнулась в мою грудь, потом, подняв свои темные глаза, полные слез и мольбы, стала просить:

- Возьми меня стряпать, пол мести, лошадь кормить... Я все буду!

И, как в хорошо разыгрываемой пьесе, в это время вошла бабка Манике.

- Она верно сказывает, - начала старуха, - с рук ее надо сбыть отцу. А ты пожалей ее.

- Да я же не собираюсь жениться. Понимаешь, не собираюсь... Мне девятнадцать лет!

- Как не понимать, я все понимаю! Ты на русской женишься. А внучку тоже пожалеть можно... - жалостливо попросила старуха.

- Да как я ее пожалею? Ты в уме?

А та:

- Пожалеть ее легко. Свези в село. Сходи к попу. Поп пристроит.

Тут у меня в голове как-то сразу стало светлее. И я подумал: если ее может пристроить поп, почему же мы, комсомольцы, не можем пристроить ее? Пристроим, обязательно пристроим.

В какую-то долю минуты все прояснилось.

- Хорошо, - сказал я.

Вскоре вернулся Шарып. Он, может быть, даже был за юртой и подслушал наш разговор. Я повторил ему свое решение. Он свистнул, выйдя из юрты. Председатель привел мою лошадь. Я вручил Шарыпу оставшиеся два кирпича чая.

Плачущая мать вынесла завернутые в кошму пожитки Манике, а затем и швейную машину. Сержан запрягал лошадь в телегу. Торопились. Видимо, боялись, как бы не передумал. А я твердо решил, и мне все было совершенно ясно.

Провожать нас вышел весь аул. Послышались какие-то причитания, какие-то одобряющие возгласы. Я поехал верхом. Сержан, еле дав сестре сесть, тронулся за мной.

Вскоре аул скрылся за горизонтом.

Потом, когда притомилась лошадь, мы решили покормить Шарыпову клячу. Хотелось перекусить и самим.

Сержан, стреножив коней, пустил их в степь. Манике на правах "жены" разостлала войлок, полученный ею в приданое, и стала делить мясо. У меня была "аварийная" бутылка. Я налил себе и Сержану.

- Поздравь, брат, сестру с новой жизнью.

Сержан с жадностью выпил, закашлялся, потом весело забормотал:

- Хорошо, Манике, жить будешь. Хорошо будешь жить. Русский калач кушать. Самогонку пить. Ах, хорошо! Очень хорошо!

Заночевали мы в степи. Кляча не протащила скрипучей телеги на деревянном ходу и до полдороги, а Серому хомут оказался тесен. Мы с Сержаном спали на телеге, а "новобрачная" улеглась под телегой.

Опять поднялась полная луна. Я просыпался ночью, чтобы проверить, спит ли Манике. Она спала спокойно на своем войлоке. Луна, осветив девушку, не беспокоила ее в эту ночь. Видимо, она раздумала превращать Манике в синюю звезду.

Утром чуть свет я дважды поднес Сержану из бутылки и, когда он стал достаточно болтлив, спросил его:

- А как твой отец узнал, что мы должны были встретиться вчера с Манике?

"Некрепко запертый" Сержан, почувствовав себя далеко от родного аула, не стал таиться. И он рассказал все, как было. А было так...

Шарып услышал топот коня. Моего коня. У казахов необыкновенно чуткий слух. Шарып по топоту определил, что это Серый. Затем он вышел из юрты и увидел, что я блуждаю вокруг да около. Тогда Шарып разбудил Манике и, погрозив ей плетью, приказал идти ко мне. Идти, воздевши к луне руки. А сыну велел бежать за свидетелями.

Манике, слушая этот рассказ, заплакала и уползла под телегу. Мне очень хотелось спросить, зачем она обманула меня. Но я сам себе ответил на этот вопрос. Загнанная, нелюбимая, она не могла поступить иначе. Страх быть избитой сделал свое дело. И я сказал:

- Не плачь, Манике! Ты ни в чем не виновата. У тебя будет хорошая жизнь...

Какая именно и почему хорошая, я еще и сам не знал, но верил в это, а веря - утверждал.

Запрягли клячу. Оседлали Серого. Тронулись. Часа через два начались русские и украинские деревни. А там уж рукой подать и до дома. Приехали после обеда.

В нашей бане, получившей теперь вывеску "Молодежное общежитие № 1", никого не было. Я провел Манике и тут же, при ее брате, указал место в бывшем предбаннике. За печкой был просторный закуток. Я взял свою простыню и превратил ее в занавеску.

- Пока будешь жить тут, - сказал я. - Вечером из ящиков сделаем русскую кровать. А теперь пойдем в комитет комсомола.

Манике юркнула в свой закуток и переоделась в единственное праздничное, мало чем отличавшееся от будничного платье.

Сержан тем временем распряг свою клячу, и та страшно обрадовалась овсу, полученному за счет Серого.

На дворе уже было известно, что я привез "кыргызку" - так по старой привычке называли казахов.

- Стряпку привезли, - послышался чей-то голос. - Не разодрались бы четыре селезня из-за одной гагары...

Забойщик Григорий Мякишев на это возразил:

- Не раздерутся. В ней и тридцати фунтов живого веса нету.

Я, видимо, посмотрел достаточно неодобрительно. А меня побаивались. Я умел ставить на место забияк и приклеивать такие прозвища, которые не скоро отдирались. К тому же я как-никак был "партейный человек, комсомолист". Просмешники смолкли.

В волостном комитете я застал секретаря Гната Ковтуна. Его-то мне и нужно было.

- Выслушай, - попросил я. - И не перебивай. А потом я уйду, и будешь спрашивать их.

Подоспели еще двое. Тоже члены волостного комитета. И я начал рассказывать все, с первой встречи.

Манике, хотя ее и никто не спрашивал, подтверждая, кивала головой. И когда я закончил свой рассказ и объяснил цель прихода в комитет, Гнат сказал:

- А я при тебе ее спрошу. - И, обратившись к Манике и Сержану, спросил: - Правду ли он сказал?

- Правда, все правда. Только моя бабушка надо бы еще говорить! Хорошая бабушка. Русского попа вылечила.

Раздался смех. Гнат Ковтун пообещал спросить меня об этом потом.

- Пусть поживет у вас, - согласился Гнат, - осмотрится, а потом решим. - И, обратившись к Манике, сказал: - Ты не бойся. Хорошо тебе будет. Грамоте выучим. Комсомолкой будешь, Манике. Комсомолкой.

Прощаясь с нами, Ковтун велел прислать к нему Бату, Ваську Груздева и Белолобова.

- Хочу кое в чем предупредить. На всякий случай...

Время шло. Манике стала неузнаваемой. Откуда взялась бойкая речь, веселость... Поступив на молочный завод, она хорошо справлялась с работой. Успевала готовить нам пищу и учиться в ликбезе.

К осени Манике предложили переехать в общежитие № 3. Появилось девичье общежитие. Манике отказалась. Побежала к Гнату Ковтуну:

- Зачем я туда пойду? У меня здесь все!

- А что все-то, что все-то? - спросил тогда ее Гнат Ковтун.

- Все! - сказала она. - Хозяйство. Четверо. Как я их могу бросить! Они меня не бросили. Нельзя мне уходить...

Это, конечно, был благородный ответ, но причины его оказались более глубокими. Дело в том, что Манике расцветала день ото дня. Она уже щеголяла в красной косыночке, в красненьком с белыми горошками платьице, в башмачках на высоких каблуках. Ее швейная машина не бездействовала. Манике быстро переняла моды и научилась пользоваться зеркалом, подаренным ей Бату.

Он сказал ей, поднося зеркало: "Не простое оно. Чаще смотрись - лучше будешь".

Мне трудно судить о свойствах этого зеркала, только весной Манике однажды сказала мне, смеясь:

- Смотрю в зеркало - себя не вижу, Бату вижу. Что ты скажешь?

И я ответил, тоже смеясь:

- Я тебя купил, я тебя и продавать буду, когда время придет.

Манике покорно умолкла.

После этого прошло месяца три. Признаков лунатической болезни не было и в помине. Она поднялась ночью только раз и тут же проснулась.

- Ты что, Манике? - спросил я. - Опять на луну запросилась?

- Нет, нет! - ответила она. - Плохой сон видела. Отец в степь посылал. Тебя встречать. Помнишь?