Обязательно зайду.

* * *

…поклонился на все четыре стороны, прощения у народа попросил, обнялся с каждым, хлопнул по плечу Гната («Не журыся, козаче!»).

Подошел к высоченным створкам, постучал. Звук получился гулкий, как будто мертвец из могилы на волю просится.

— Кто такой? — спросили по ту сторону.

— Запорожец Андрий Ярчук!

— Чего ради?

— Спасаться!

После долгой паузы что-то упало за воротами, кто-то ойкнул и тихо зашипел от боли; потом наконец отворили. Чернец, скособочившись и стараясь не наступать на правую, только что ушибленную ногу, жестом пригласил Андрия входить.

«Спасаться!..»

Когда ворота захлопнулись, Ярчук снял черес — пояс с червонцами — и вручил чернецу. Раньше в этом поясе Андрий носил патроны с пулями и порохом — теперь же набил его монетами, аж швы трещали. Таков обычай; да и все равно теперь Андрию черес не пригодится.

Чернец, прихрамывая, повел Андрия через яблоневый сад к старому шпиталю, где запорожцу надлежало провести первые дни, покуда исповедуется и очистится. Шпиталь был построен на кошт сичовиков и предназначен в первую очередь для раненых и увечных запорожцев, которых отправляли сюда подлечиться.

Впрочем, как раз сейчас он почти пустовал. Андрию выделили небольшую комнатку, где он мог наконец-то побыть один. Скинув дорогое платье и переоблачившись в принесенную с собою в мешке повседневную одежду, Ярчук уселся на кровати и закурил люльку.

— Эй! — кашлянули за стеной — и тут же гепнули в нее чем-то увесистым, не иначе кузнечным молотом. — Есть кто живой?

Меньше всего Андрию хотелось сейчас кого-то видеть, и он промолчал.

Молот снова ухнул в стену:

— Та не молчи, я ж знаю, что ты там. Ну не в настроении разговаривать, так и бес с тобою. Только табачком поделись, а то совсем плохо без него, а клятые монахи запрещают — говорят, мол, вредно мне. Ну, ты слышал, чтоб когда козаку — да добрый табак повредил?!

Пришлось идти в гости, угощать болезного. «Еще стену мне развалит своей кувалдой, тогда вообще покоя не будет», — решил Андрий.

Соседа по шпиталю звали Степан Корж.

Он лежал на кровати, грудь его была перевязана, к повязке жадно прильнули рыжие пятна крови. Еще не старый, с мощным телом (особенно впечатляли кулаки, действительно похожие на два молота), Корж тем не менее доживал последние дни. А может, и часы. Человек несведущий этого бы не заметил, но Андрий за свою долгую жизнь научился распознавать присутствие смерти даже тогда, когда Костлявая желала оставаться неузнанной как можно дольше.

— Стрельнули, сучьи дети, — тяжело выдохнул Степан, показывая на грудь. — И попали-таки.

Кто и почему в него стрелял, Корж не уточнил, а Андрий переспрашивать не стал. Вместо этого отсыпал раненому табачку — тот выудил из-под подушки люльку и тут же задымил.

— Ой, гарно! — сказал, затянувшись. — А то эти лекари, чтоб их!..

Перехватив посмурневший взгляд Ярчука, Степан покачал головой:

— То я так, вырвалось. Конечно, они люди добрые, не за что мне их ругать. Да ведь сам видишь, я уже не жилец. Вот и дали б напоследок душу отвести… — Он закашлялся и долго стучал себя по груди кулаком, кривясь от боли и бешено закусив люльку. — От же ж! — проронил отчаянно, — …как бывает!..

Отдышавшись, спросил:

— А что, это тебя так провожали?

— Меня.

— И что там, на воле?

— Жизнь, — коротко ответил Андрий.

Разговор не клеился, да и не хотелось Ярчуку разговаривать. Степан догадался об этом, поблагодарил за табачок и приглашал заходить, «если вдруг чего надо будет».

На том и расстались; Андрий вернулся к себе в комнатку, сяк-так разложил вещички, одежду упрятал в сундук у изножья кровати, а саблю положил поверх, на крышку. Лег, смежил веки — и как в бездну черную провалился. Сквозь сон, правда, иногда прорывался яростный кашель Коржа, но потом прекратился и он.

И только ночью Степан, видимо, выкурив весь табачок, пришел за новой порцией. Впрочем, на сей раз стучал он в дверь — и стучал не в пример сдержанней, будто догадавшись, что Ярчука раздражает его излишнее запанибратство.

— Входи, — бросил Андрий, зажигая свечу.

А когда поднял взгляд, увидел, что в гости к нему пожаловал совсем не Корж. На пороге стоял давешний глядельник из толпы — тот самый, что не ел, не пил, не веселился, только наблюдал.

— Красиво сплясал, — сказал гость, прикрывая дверь. — И пожил красиво. А теперь…

Глава вторая

НА РАВНИНЕ ПРЕДСМЕРТИЯ

«Знаешь, мерзну по ночам», — прошептала мне свеча.

— Я б согрел тебя, родная, да сожгу ведь сгоряча!..

Свеча выгорела почти до основания, но Андрий меньше всего беспокоился сейчас о том, что им недостанет света. Ночь была лунная, через окно в комнатку проникали бледные лучи «чаклунского солнышка», так что по большому счету свечу можно было и не зажигать. Ярчук с малолетства в ночи видел хорошо, да и гость его вряд ли оказался бы смущен полумраком.

Не в гляделки он пришел играть, гость. За долгом явился.

— …Вот тут я про тебя и вспомнил. «Кому еще, как не ему, под силу с этим справиться», — подумал я.

Гость поднимает голову и с легкой усмешкой ждет, пока Андрий задаст вопрос.

«И не жди, не задам! Сам все расскажешь, раз уж заявился».

— Есть у меня надобность одна. Вот, видишь, какой сундучок красивый. — Гость кивает в сторону изножья, где на сундуке большом, в котором лежат Андриевы вещи, стоит сундучок маленький, гостем принесенный. Стоит, блестит коштовными боками, к разговору прислушивается.

— Так вот, хочу, чтоб ты спрятал его. Закопал в землю, заклял, как это ты умеешь, да и навек забыл о том месте… Впрочем, можешь не забывать — то на твое разумение.

— Не боишься, что вернусь и выкопаю?

— Твоего слова будет достаточно. А ты мне его уже дал — тогда, семь лет назад. Потому не боюсь.

И кажется Ярчуку, сквозь дверные щели просачивается в комнатушку время — вползает притворно неуклюжей, медленной тварью и таращится изо всех углов.

Вздрагивает огонек свечи: холодно! Отдергивает за окном ветви старая яблоня: холодно!

Зябко поводит плечами Андрий: холодно! Ой, холодно!..

* * *

«…тогда, семь лет назад».

— …холодно! Ой, мамочка, как же холодно! Хол-л-лодно…

Ярчук вытер пот со лба и в отчаянии закусил ус. За стенами пьяно завывала в тоске метелица. И вторили ей два женских голоса, старый и молодой… Впрочем, нет, уже два старых. Горе иногда за час совершает то, на что времени требуются годы.

Молодой козак, лежавший на постели перед Ярчуком, продолжал постанывать, хватая ртом воздух. Сейчас он стороннему наблюдателю мог показаться рыбой, выброшенной на лед, — да только не было тут сторонних. Было же их в комнате всего трое: раненый козак, вспотевший (топили жарко, специально для хворого) Ярчук и Костлявая.

«А может, — устало подумал Андрий, — две Костлявых».

Ему раненый тоже казался рыбой — но сорвавшейся с крючка и уходящей на дно. Андрий ловил ее, эту проклятую рыбу, из последних сил тянулся к ней ладонями, и словами, и душой своей характерницкой — и понимал: впустую.

В любой другой раз он бы сдался, пожелал уходящему «земли пухом» и развел бы руками: ну не удалось, что ж, всякое бывает. В любой другой раз… Но сегодня он не мог позволить Костлявой разгуляться. Так уж получилось…

Собственно, как так получилось, что они из всей деревни выбрали именно этот дом, Ярчук не понимал до сих пор. Ведь было же с краю две хаты, ничем не хуже этой — а вот, прошли мимо них! Наверное, дала о себе знать горячка боя. Вернее, то лихорадочное состояние уже после сражения, когда наконец-то (слава Господу, слишком поздно, чтобы испугаться и погибнуть!) наваливается понимание, что ты был на волосок от смерти.