Аркашка повздыхал, поглядывая на больных и сестер.
- А у вас ничего тут. Больные благообразные, не раздутые от трагедии мордовороты. И кадры есть. Ишь как копытцами бьет.
Мимо проходила сестричка Лидочка, та, что подзывала Петрова к телефону. Она была без халата, в вязаной шапочке и длиннющем шарфе: работу закончила, шла домой. Аркаша догнал ее, как-то естественно опустил на ее оторопевшую ладонь конфету "Мечта" и сказал:
- От моего папы. Вам. Вон мой папа сидит. Не обижайте его.
Лидочка посмотрела на Петрова с укоризной, покраснела и пошла, и заслонилась от Аркашки стеклянной дверью. Но Аркашка уже не смотрел на нее.
- Вспомнил! - Аркашка шлепнул себя по лбу. - У тебя десятки не будет?
Петров сходил в палату, принес десятку.
- Ну, как ты меня понял - без глупостей. - Аркашка снова обнял отца за плечи. - Мать говорит, ты свои вещи из дома унес.
- Унес. - Петров кивнул. - Унес. И закопал.
- Па, у тебя нет такой мысли, что ты в мою квартиренку, а я к мамашхен?
- Нет. Ты не волнуйся, если и будут мысли, они будут проще.
- Па, ты взрослеешь бешено. Скоро я тебя на "вы" буду звать. Аркашка постоял, раздумывая о чем-то, видать, для него важном. - Выйдем, наконец сказал он. - Пальтецо у тебя где?
У решетки, ограждающей территорию диспансера, среди обычных "Жигулей", "Москвичей" и "Запорожцев" стоял оранжевый "Вольво".
Сначала из машины показалась щиколотка в тонком чулке, затем сверкающее колено, затем пушистая юбка, затем полы шубы из серого зверя, затем шарф толстой вязки, затем волосы соломенного цвета. И вот она распрямилась: Аркашка был высок, но она выше его на голову, и на какую голову - сплошные зубы для улыбок и для колки орехов. После первого ослепления зубами можно было рассмотреть детские глаза и детский выпуклый лоб.
- Ольдегерда, - сказал Аркашка. - Моя невеста. Она из Швеции. Не думал тебе показывать, думал, расстроишься, да ладно уж - смотри.
Петров поклонился, хотел было протянуть руку, но одернул себя: "Ты что, Петров, может, за границей не положено, у тебя же ЭТА болезнь, по-ихнему канцер". Он смутился. И Ольдегерда смутилась. Светилось в ее глазах простодушное желание понравиться, и руки у нее были большие, как весла, и вся она как будто плыла в каком-то неведомом море.
"Хорошая девушка", - решил Петров.
- Она по-русски понимает?
- Понимаю, понимаю, - сказала Ольдегерда с улыбкой. - Только не понимаю, почему Аркадию нельзя со мной жениться? Мой папа химик.
- Да я не возражаю. - Петров окончательно смутился, но вдруг вспомнил о кулечке конфет в кармане пижамы, достал его и вложил в ладони Ольдегерды.
- Stop chattering. Let's go*, - сказал Аркашка.
_______________
* Хватит болтать. Поехали (англ.).
Петров вспомнил, что Аркашка кончал английскую школу.
- Гуд бай, - сказал Петров.
Ольдегерда эта залезла в свой "Вольво", послала Петрову воздушный поцелуй. Аркашка сел с ней рядом - сидел и голову не поднимал.
Так они и уехали.
Следующим гостем в тот день была секретарь директора Людмила Аркадьевна. Она принесла гвоздики на длинных ножках и банку черешневого компота.
- Ах, Александр Иванович, Александр Иванович. Это ошибка! Этого не должно быть. Вас, оказывается, все любят. И я, оказывается, вас люблю. Живешь в суматохе будней, некогда проанализировать свои чувства. Арсений Павлович шлет вам большой товарищеский привет.
Петров представил, как, узнав о его болезни, Арсений на минутку расстроился и его аристократические щеки повисли, словно два пустых кошелька.
- Он обязательно к вам придет. Вы знаете, без вас как-то пусто. А в феноменологии все ходят унылые. Александр Иванович, дорогой мой, попросите их сделать вам еще раз серьезную томограмму. Не верю... Не верю...
К ним подошел Дранкин. Покачался с носка на пятку, с пятки на носок.
- Петров, идите на рентген. - А когда Людмила Аркадьевна, попрощавшись, вышла с заразительной грацией и бодростью, произнес, вздохнув: - Работаешь, работаешь - даже фамилию ее позабыл, может быть Белохвостикова?
В рентгеновском кабинете Петрова уложили на стол. Он лежал на линолеуме, мерз. А рентгенолог и рентгенотехник все снимали его грудь послойно, все снимали. Потом на просвет его рассматривали и пожимали плечами. Из их реплик Петров понял, что у него и нет-то ничего. Что его ЭТА болезнь скорее всего артефакт.
"Артефакт - слово-то какое веселое. То ли ты артист, то ли ты аферист, а болезнь твоя - просто брак пленки. Известно, друг Петров, что не мы выбираем жанры, но жанры выбирают нас. Комедия, Петров, комедия".
Петров почувствовал сначала какую-то неизъяснимую грусть. Потом рассмеялся. Потом расхохотался.
- Что это вы, больной? - спросила его пожилая, привыкшая к робости и уважению больных женщина рентгенолог.
- Радуюсь.
- Нет, вы не радуетесь - вы смеетесь. Более того - хохочете. Я еще не видела, чтобы больные так хохотали.
- Ага. - Петров кивнул. Он все смеялся, даже икал от смеха. - Все настроились меня жалеть. А как же - жалость так возвышает. Все возвысились. А я как будто всем в душу наплевал.
- Горький говорил - жалость унижает.
- Горький вкладывал в понятие "жалость" социальное содержание. А моя жена, например, на почве благородной жалости готова, можно сказать, полюбить меня вторично. И вдруг я выбрасываю такой номер. Нет у меня никакого рака - артефакт. Я кто - шут гороховый. А в институте - боже мой... Руководство! Оно же меня посетить собиралось.
Пришел Дранкин. Петрова выставили. Но велели посидеть в коридоре.
Петров сидел. Мимо ходили больные с торакального отделения в чернильных линялых халатах, с гинекологии в халатах пестрых - домашних, в нарядных прическах и туфлях с помпонами, с отделения химиотерапии - в пижамах в красную, белую и синюю полоску, наверное потому таких ярких, чтобы погасить краснорожесть их обладателей. Самыми тихими были торакальцы и, конечно, самыми мужественными.
Что-то зашелестело возле плеча, Петров скосил глаза - Голосистый хихикает в ладонь и тычет пальцем в сторону лестницы.
А по лестнице... а по лестнице спускался мужик в пижаме фирмовой "Wrangler", рожа красная, сам худой и стройный, и как будто читает стихи или берет взятку не глядя.
