Кочегар взял мешок с инструментом, взвалил на спину узел и, уходя, сказал:

- Казанкин, красотка не так проста.

- Убирайся! Еще раз появишься - кипятком оболью! - крикнула ему вдогонку Зинаида Николаевна и долго потом не могла успокоиться.

- Чего это вы? - спросил Казанкин. - Он хороший мужик.

- От него козлом пахнет. И вы проваливайте. Да не позабудьте про кирпичи.

Вот, Петров, какое приключилось дело. От глупости все. Один мудрец говорил, я в книге вычитал, что дороже всего нам обходятся наши воспоминания.

На следующий день загрузил я ее машину - у нее "Жигули", тройка кирпичом, горцовкой, алебастром. Олифы купил, краски белой - эмали.

- Начнем, - говорю.

Она говорит:

- Начинай, чердачный вор.

Я укор проглотил. Проем расчистил. Весь мусор - в щель к крысам. У них там в щели-то, я думаю, наверное, Невский проспект. Стены я водичкой смочил. Растворчику бросил, разровнял. Принялся укладывать. Частично кирпич не влезает, приходится отбивать. Раз по пальцу. Два по пальцу. Петров, я тебе скажу, с такой работенкой запаришься. И вдруг она, коленка из-под халатика светится, в разрезе грудь видна тяжеленькая. Ох, Петров! Зашибись! Стою, слюну глотаю - судорога по всему телу.

А она говорит:

- Казанкин, кирпич нужно брать двумя пальцами.

И-и раз! И-и пошла. Только кельмой постукивает.

- Все, - говорит. - Тут и делать-то было нечего. Оштукатурь.

Я навел раствору пожиже. Взял мастерок. Вместо творила - разделочную дощечку. Хлесь кучу раствора на стену, а раствор шмяк мне в глаза. Я хлесь. Он шмяк. Так и работаем. Глаза жжет, горцовка с негашеной известью. Уже совсем глядеть не могу. Сунулся под кран - счастье-то какое, Петров! Ты замечал, что именно вода чаще всего кажется нам счастьем, - разогнулся, а она стоит у окна, набирает раствор на мастерок с творила и набрасывает. И такие движения у нее красивые, как будто она играет в особый теннис. И по красоте ее движений я понял, что она мастер высокого класса. Фрязин у нас был, кузнец, когда он ковал - из других цехов сбегались посмотреть. Накидала она. Говорит:

- Дай мне, - говорит, - вон ту плоскую мыльницу. Вместо гладилки. - И затерла мыльницей. И углы вывела. Ровно и параллельно.

Я тебе скажу, Петров, получилась в окошке ниша.

- Холодильничек, - говорит, - сюда затолкаю маленький, "Морозко". Моешься и холодное пиво пьешь или пепси-колу. А хочешь - сок манго.

Убрал я мусор. Вымыл пол. Что подмастерье делает - тут, брат, без капризов.

Потанцевали - у нее радиосистема "Пионер" японо-американская. Она говорит:

- Ты прими душ и ложись. Я сейчас, - и вышла.

А я на это и не рассчитывал. Знал бы, арабские трусы надел, а у меня полусемейные с волком. И чего это трусы выпускают с волком? Ну, я в ванную, под душ. Трусы и маечку ополоснул - разнервничался. Повесил на сушилку. У нее сушилка никелированная. Лежу, журнальчик разглядываю мадам Бурда. Бабы - зашибись. Но она бы среди них прошла за королеву.

Лежу, а ее все нет. И нет. И ночь уже. И трусы высохли.

И утром не пришла.

Вот тогда ты и явился с цветочками, с фиалочками.

- Тюльпанами.

- А я злой был, как дракон.

- Откуда ты узнал, что я это я? - спросил Петров.

- У нее возле телефона лежала записка - "Позвонить Петрову. Он придет. Он придет". Ясно - хахаль. Ну, думаю, нашла мужика - от таких только пластмассовые пупсы бывают.

И уходить мне неприлично - дождаться бы нужно. Потом она позвонила с работы: мол, товарищ Казанкин, я вас не задерживаю. Спасибо за все. И вроде всхлипнула. А потом: "Когда захлопнете дверь, подергайте, что-то замок разладился".

"Неужели он не узнал ее? - подумал Петров. - Ничего особенного, он же ее девочкой видел, почти ребенком".

Одинокий воробей, клевавший пшено, зачирикал, словно хлебнул пролитого на асфальт пива. И налетели птицы, какие только на земле есть. И устроили фестиваль.

Петров ощутил на себе насмешливый взгляд Кочегара.

"Смейся, смейся! - сказал он про себя. - А если это любовь?"

- Понял, Петров, как она меня сделала? Отомстила мне таким изощренным образом за причиненное ей неудобство, - говорил Казанкин. - Я не в обиде. Захватывающая женщина.

Домой к Анне Петров почти бежал. Уличные фонари, поражавшие воображение своей бетонной унылостью, были похожи на светоносные пальмы. Они изгибались ему вослед и ему светили. И все вокруг прорастало чудесным садом, поющим о сладости своих плодов. Морские львы шлепали себя ластами по брюху, лежа в чашах фонтанов. Жирафы совали головы в окна третьего этажа, лакомились комнатными цветами и медовыми пряниками. Страусы танцевали на горбатых мостах, перекинутых через Мойку, Фонтанку, а также Лебяжью канавку.

Валентина Олеговна плакала. По ее щекам катились стеклянные бусины слез.

- Гульденчика украли, - шептала она, протягивая дрожащие руки к Петрову.

- Кого?

- Гульденчика. Я с ним гуляла.

- С кем?

- С Гульденчиком и с Ядзей.

- С какой Ядзей?

- Да вы прекратите, Александр Иванович. Вы пьяны. Как это на вас не похоже. В конечном счете пьянство - это духовное плоскостопие.

- Ого, - сказал Петров. - Что-то я не пойму.

- Гульдена украли!

Петров бросился к двери. Валентина Олеговна снова заплакала.

- Побежали! - закричал Петров.

И они побежали.

Они долго бегали по замусоренным окрестным улицам, заглядывали в провонявшие за лето дворы. Башмаки их скользили на банановых шкурках, апельсиновых корках, на корках хлебных, на силикатах и поливиниле.

Они кричали уныло, как две ослабевшие лошади:

- Гульден! Ядзя!.. Гульден! Ядзя!..

На площадке, перед квартирой Анны, стоял Эразм Полувякин. Держал на груди что-то шерстистое. Подхлестнутый безумной надеждой, Петров схватил это и, обрушиваясь сердцем в лестничный пролет, поднес к глазам пегую собачью шапку, громадную, как гнездо аиста.

- Это пошло, - всхлипнул он. - Гнусный, не оправданный ничем повод. Если у меня пропала собака, то именно в этот момент мне приносят собачью шапку.

В квартире Эразм сразу же взялся за телефон. Позвонил жене.

- Лизелотта, - сказал, - это я, твой котик Эразм. Прибыл из Лондона. Заночую у Петрова. Он, бедняга, горюет. Места себе не находит. У него собаку украли. Говорящего пуделя. Самое малое, что может быть, - инфаркт. Не волнуйся, тут харч отменный. - Положив трубку, Эразм сказал Петрову: Шарлотта тебе сочувствует.