- От Плошкина, - сказала Софья. Села по другую сторону стола, положила на стол руки, отяжеленные кольцами, и уставилась в телевизор.

Плошкин появился у них спустя год, как они поженились.

Петров пришел из университета и еще в прихожей уловил запах тревоги. В кухне мама, тетя и Плошкин пили чай.

- Привет, Красавчик, - сказал Плошкин. - Хорошо сохранился. А я, видишь, огрубел. Хотел стать романистом - не получилось. Проволокли пару раз мордой по булыжнику. Вижу жизнь исключительно со стороны задворков. К тому же язык шершав. Слушай, а как это называется, когда на фасаде гладко, а на задворках гадко?

Запах тревоги усилился.

- Короче, я решил вознестись в артисты. Буду поступать в Ленинградский театральный. Выучусь на Черкасова.

Петров почувствовал гордость за всю их школьную вагоноремонтную бригаду.

Мама налила ему супу, разогрела макароны с тушенкой. Женька пил чай с пряниками и от каждой выпитой чашки становился все надменнее. И уже совсем стал непостижим, когда пришла Софья.

Дня через два Петров застал Плошкина укладывающим чемодан.

- До артиста я не вознесся, - заявил Плошкин зло. - Поеду в Москву, во ВГИК. На оператора.

- Ты же еще и документы не отнес, - сказал Петров.

- Ага. - Плошкин кивнул. - Не отнес. Но еще день - и я покушусь на твою жену. - Плошкин опять кивнул.

Петров не понял, но под ложечкой у него засосало.

- Что? - спросил он.

Плошкин отвернулся от него, как от психа. Петров пошел на кухню. Там была только тетя.

- Плошкин уезжает в Москву. Говорит, еще день - и он покусится на Софью.

- Покусится, - кивнула тетя.

И только тут Петров понял, о чем они говорят. Он не испытал укола ревности, но Плошкина и Софью ему стало жаль. Ему показалось, что они несчастные.

Провожать Плошкина на вокзал Софья не пошла. Весь вечер она ходила с едва заметной улыбкой. Опустив глаза.

- Женя, - сказала Плошкину на перроне тетя. - Ты решил правильно. Выучись на оператора. Артист из тебя получился бы никудышный. Ну поезжай с богом. Пиши.

Плошкин прислал из Москвы письмо, сплошное хвастовство, что получил все пятерки и прошел на операторский первым номером. Конечно, были и неприятности - его чуть не выкрали на актерский: фактура, рост, голос, волос.

Когда Плошкин приезжал в Ленинград, он кричал в телефон:

- Красавчик, быстрее, диваны простаивают. Гостиница "Октябрьская".

Они мирно ужинали. Прогуливались по Невскому. Диваны простаивали. Плошкин умел с женщинами только одно - жениться. От него уже четыре жены ушли.

- Поедешь к этому дураку? - спросила Софья.

- Поеду, - сказал Петров.

Петров получил гонорар за статью о горных славянах. Приплюсовал к нему отпускные - на скромную, но красивую южную жизнь все же не хватало. Просить денег у Софьи Петров считал теперь для себя невозможным.

Он пошел к директору института и, войдя, сказал:

- Арсений, дай мне из своего фонда на лечение - хочу кутнуть. Хоть это и невероятно.

- Ты что, Саша? - Директор покашлял, конфузливо оглядываясь. - Ты не болен? Как у тебя с диссертацией?

- Тысяча страниц. Сам понимаю - много. Но мне бы еще страниц двести.

- Ты в своем уме? Немедленно сократи до трехсот. Диссертация должна приходить к оппоненту как радость.

Петров бывал у директора в кабинете, но никогда ничего не разглядывал - смущался. Сейчас его поразила теснота, случайность и зыбкая лаковость обстановки.

- Арсений, - сказал Петров, - ты ученый с мировым именем, а кабинет у тебя, как у школьного завхоза. Не могу удержаться от смеха. Ха-ха-ха... Кстати, ты знаешь, что спартанцы начинали войну в полнолуние?

- Саша, сколько ты хочешь вспомоществования?

- Оклад, - сказал Петров. - За столько лет один оклад. Нервы ни к черту. Всего боюсь.

Директор зажмурился.

- Все боятся, - сказал он. - Мне посулили в этом году члена-корреспондента, и я боюсь, что, став им, раззужу в себе обиду, почему не сделали действительным членом, что почувствую себя ущемленным, несчастным и одиноким. Саша, ты сколько можешь принять косорыловой?

- Чего?

- Стенолазовой.

- Ну, триста.

- Мало. А тосты можешь?

- Могу. Аркашка у меня акын.

- Вспомни, будь другом.

- Один джигит стоит на одной высокой горе. На другой высокой горе стоит одна красивая женщина. Можно сказать, большая красавица. Слышит красавица, что джигит ее настоятельно просит. Собралась она и пошла. Спустилась с крутой горы, перешла долину, дикие леса, бурные реки, топкие болота, залезла на крутую высокую гору к джигиту. Спрашивает: "Зачем звал?" - "Зачем звал, теперь не надо. Так долго шла". Так выпьем за то, чтобы ни красавицам, ни научным идеям не приходилось бы проделывать к нам столь долгого пути.

- Саша, иди ко мне в замы, будешь на банкетах тосты произносить. Я сопьюсь. А ты мужик крепкий, вон как меня за горло схватил - говоришь, оклад тебе?

- Оклад и сотню в долг, - твердым голосом сказал Петров.

Уходя, он обернулся в дверях и вдруг увидел своего ровесника-однокурсника - директора, уставшего до непрекращающейся изжоги, накачанного, как баллон, непрозрачным и нездоровым газом.

- Съездил бы ты в Баден-Баден. Вам, членам-корреспондентам, проще.

- Молчи, - прошептал директор. - Спугнешь.

Директор дал Петрову сто рублей в долг и сорок рублей из директорского фонда на лечение.

Суммированных средств на красивую южную жизнь все равно не хватало. И пришлось бы Петрову униженно обращаться к Софье - мол, подкинь мужу на развлечение, но встретился ему на улице Кочегар в бархатном пиджаке.

Он стоял в украшенных коваными цветами и травами воротах Михайловского сада, задрав бороду будто бы для просушки. Ветер шевелил его седые всклокоченные волосы.

- Как, - спросил он, - боезапас?

- Психологический заряд есть. Финансового не хватает.

- На, - сказал Кочегар. Вытащил из кармана три сотни, подул на них, подышал, словно они были птенцы. - Только бы в радость. Хорошее слово радость.

В аэропорту на подземной самоходной переправе к самолетным стоянкам Петрову показалось, что мимо него в обратную сторону, отделенная перегородкой, проехала Зина.

Он закричал:

- Зина! Это я, Петров!

Но женщина оказалась чужой.