- Ты чего делаешь-то? - спросила она.
- Нет у тебя, Зинаида, теперь того детства и той юности. Теперь ты себе другое детство придумай, соответственное. Можно из журналов вырезать. - Отец держал в руке фотокарточку, где они были сняты втроем, с матерью. Зина потянула ее к себе. Карточка разорвалась.
- Я, Зинаида, пойду, - сказал отец. - Тут у меня полковник есть, ты его помнишь, наверное, Владимир Евгеньевич, - у него буду. Дай, если не жалко, Фрейда. Любопытный тип. Я тебе его потом бандеролью пришлю. А ты, знаешь, ты кто, - мажоретка.
Отец ушел, взвалив на плечо тяжеленный рюкзак.
Зинка собрала со стола остальные фотокарточки, свалила их в ванну и подожгла.
- Слышишь, Петров, понимаешь - ерунда ведь. Папаша дурью маялся. Но, Петров, не поверишь, случилось какое-то несусветное чудо. Я все позабыла не помню, какого цвета волейбольная форма у нас была. Не помню, в каком классе косы остригла. С кем за одной партой сидела. Ничего не помню. Собака у меня была, а какая и как звали ее - не помню.
На следующий день открыла дверь на лестницу, на работу идти, а у дверей собака сидит. Я ее в дом позвала. Зашла. Осмотрела все, обнюхала и вышла, поджав хвост.
Врачей у меня знакомых, сам понимаешь, много. У каждого попросила рецепт на люминал. Говорят, он теперь от печени помогает. По аптекам проехалась... Но кто меня остановил? Может, Тонька-дворничиха твоего Мафусаила подослала?
- Нет, - сказал Петров. - Думаю, это не так. А как - не знаю. Петров посоветовал ей слетать домой, собрать фотокарточки у подруг и школьных товарищей, да и дома, наверное, остались.
- Ты молодец, Петров, ты молодец. - Зина не заметила, что перешла с Петровым на "ты", а Петров заметил. Взял ее за руку.
Они шли вдоль Лебяжьей канавки поверху, а внизу по-над самой водой какой-то мужик, который сам себе очень нравился, вел на поводке могучего ротвейлера. Вернее, ротвейлер тянул его, и мужик, отбивая пятки о широкий гранитный поребрик, казался себе суровым, сильным и непоколебимым.
Зина поежилась.
- Лето будто из холодильника. Александр Иванович, пойдем ко мне, я кофе сварю.
- Так за что вы хотели выпить с Мафусаилом? - спросила Зина, разливая кофе.
- За цветение сонгойи, - объяснил Петров. - В Кении на горе Элгон расцвела сонгойя. Это похоже на взрыв, на лавину. Море нектара, разлитое по белым рюмкам цветов. Мириады бабочек, мириады пчел, орды муравьев и жуков. Счастье жизни и радость смерти... Давайте, за счастье жизни.
Петров чувствовал себя необыкновенно легко. Может быть, так легко он не чувствовал себя никогда. Он не ждал никакого подвоха, никакой обиды, никакой неуклюжей шутки.
- Александр Иванович, расскажите мне что-нибудь из вашего детства. Может быть, и мое быстрее вернется ко мне. Не сегодня - сегодня я очень устала.
В дверях она положила обе ладони ему на грудь. Ладони ее были теплые, он почувствовал сквозь рубашку.
- Я вас жду, - сказала она, - Петров, родненький, приходи, а?
На следующий день Петров пришел к Зине с тюльпанами.
Они сбегали в кино.
Всюду продавали тюльпаны, на всех углах, в подземных переходах и спусках в метрополитен. По восточному календарю шел год коровы, но назвать его следовало, как полагал теперь Петров, годом тюльпана. И Пугачева Алла пела: "Спою в бутон тюльпана..."
На следующий день Петров уехал в Москву, где должен был оппонировать в Московском библиотечном институте при защите кандидатской диссертации "Массовая культура и народное творчество - зависимость от тиражирования и средств доставки в эпоху научно-технической революции".
В ночь после банкета Петрову приснился сон из серии "Прогулка по городу". Образы сна несколько изменились - кроме домов, тронутых разрушением, были еще дома недостроенные. Он шел по городу не один - с Зиной. Пахло морем. Судя по фасадам зданий, город входил когда-то в Ганзейский союз.
В Москве Петров задержался на целую неделю, устраивая какие-то институтские дела, о которых, спроси его, он ничего не помнил.
Москва утопала в тюльпанах. В киосках и на голубых столах среди публики тюльпаны лежали снопами. Горожане несли в руках хрупкие букеты. Цветы сверкали в прозрачной хрустящей обертке и, может быть, благодаря ей выглядели птенцами иного мира.
И солнечный день, и Москва-столица были сделаны из целлофана. И не тюльпаны были, но сонгойя, могучий, обильный нектаром стробилянт.
Поторопится человек, наречет год коровы годом тюльпана, а выйдет так, что год-то все равно останется годом коровы, потому что вместо прекрасной женщины, при виде которой затрудняется дыхание, из дверей ее квартиры выйдет мужик. И захочется этими тюльпанами этому мужику да по роже, по роже. Но мужик тот силен, очень силен: бугры мускулов и тугие хрящи на стальном костяке.
Мужик стоял, привалясь к стене. Он был в кофейного цвета остро отглаженных брюках, в новой белой футболке с короткими рукавами. В твердых, плотно сомкнутых его губах был зажат лист сирени. Загар у него был хороший. Волосы темно-русые волной и седые виски. Лицо с прямым ровным носом, впалыми щеками и как бы утяжеленной нижней челюстью.
- Зину, пожалуйста, - сказал Петров. У него было чувство, что, задумавшись, он налетел на постового милиционера, помял об него цветы теперь не знает, как быть.
- Мне Зину, - повторил он.
Мужик принялся жевать листик. Медленно двигались челюсти.
Медленно перемещался взгляд, задерживаясь на галстуке, на руках, на тюльпанах.
- Нету ее.
- А когда будет?
- Не будет.
- Может быть, вы поставите цветы ей на стол? - Петров протянул цветы. Мужик взял и сломал букет пополам.
- Петров, не ходи больше сюда, - сказал. Протянул сломанный букет Петрову. - Ну, ступай, Петров. Выброси из головы...
И Петров пошел.
На улице он сунул тюльпаны в урну. И долго пытался что-нибудь сообразить: куда идти, что делать, - может быть, в библиотеку, может быть, в пивной бар? О Зине он не думал - не думалось. Какие-то шторки преграждали путь мыслям о ней.
- "Не отдавай женщинам сил твоих, ни путей твоих губительницам царей", - сказал Петров.
В Петрове сейчас погибал царь, герой, дикий скакун, поэт и пахарь. Сердце Петрова ныло. Ему было горько и стыдно.
