В один ясный весенний день из города отправили всех неугодных. Улицы замерли, затаились, а потом… распустились, заблагоухали соцветиями, зазеленели листвой. Улицы возрадовались: наконец людей стало меньшей, особенно тех, кто не знал, куда идет и зачем…

Через неделю воздух очистился, на центральной улице появились фазаны и даже китайский павлин с желто-синим оперением. Это было невероятно! Двадцатилетняя проблема с транспортом и загазованностью решилась молниеносно: из области перестали прибывать мириады машин, которые наводняли магистрали, создавая многокилометровые заторы, загрязняли и без того грязный воздух, занимали платные и бесплатные стоянки.

Вовремя, конечно, кто-то пустил слушок, что в городе появился маньяк, который нападает на всякого, не щадит ни пожилых, ни зеленых. Вот так закрутилась вся эта суматоха. Старые иномарки увеличивались с неконтролируемой скоростью, особенно весной, и они бы заполонили всю небольшую площадь, оставшуюся в распоряжении городских жителей, если бы не это происшествие.

Город закрыли. Несмотря на массовые возмущения и беспорядки на границе. А те, кто остался в городе, радовались ровно полторы недели, пока могли ходить по свободным улицам, в оцепенелой тиши парковых аллей, коей не наблюдалось, наверное, с девяносто первого. А после власти решили, что пора прекратить все передвижения. Тут же последовал указ, предписывающий всем гражданам, независимо от вероисповедания и возраста, оставаться дома.

Маньяк крайне опасен, будьте бдительны! – объявления прилепили на каждую дверь, не говоря уже о столбах.

Самым трудным, к всеобщему изумлению, оказалось утихомирить стариков. Они рвались то в магазин, то в аптеку, в КСК или больницу. До запрета никто и не помышлял никуда бежать. Пенсионеры мирно попивали чай и посматривали сериалы. Но как только вышел пресловутый запрет, людям срочно понадобилось куда-то бежать. Кто-то бросился скупать эфиопский кофе, кто-то запасался картошкой, кому-то понадобился шампунь, непременно с протеинами, а кому-то – соевое молоко. Полиция сутками разворачивала всполошившихся граждан и упрашивала не покидать убежищ.

Меж тем маньяк не спал. Ежечасно приходили будоражащие новости о свежих жертвах. Маньяк оказался проницательным и коварным, и никто не мог его найти. Он орудовал исподволь: во дворах и подъездах, в супермаркетах и общественном транспорте. Впрочем, от его рук мало кто умирал: маньяк уносил набитые кошельки и растворялся, будто его и не было вовсе.

Постепенно мегаполис зарастал травой и деревьями, и превращался в тихий лес: по бетону разросся дикий плющ и другие растения. Здания – окна и двери – затерялись среди могучих крон. Высовывались людишки, но их почти не было видно.

Через два года всех выпустили. Город замер, затаился, а потом… задышал буйными побегами. И никто больше никуда не бежал. Все сидели и наблюдали, как пробуждается весна.

А маньяка так и не поймали. Просто однажды кошельки перестали пропадать и о зловредном нарушителе позабыли, переключившись на другие, более приятные дела. Возможно, он до сих пор бродит где-то. А может, улетел в мир иной. Кто знает…

Просто оставайтесь бдительны, всегда, – на одном обшарпанном столбе забыли сорвать выцветшее предписание… Лишь оно напоминает о случившемся.

Ежедневно наш путь начинается с вихляющей улочки Байрона (поэтичное название давно ушедших романтических времен. К счастью, не добрались до него вездесущие чиновники, не переименовали в какого-нибудь Баимбетова), вдоль частного сектора, столетних дубов, ярко-желтых кустов, бежевых трехэтажек, живых изгородей и цветочных клумб. Мы доходим до овощного, который расположился на перепутье дорог, берем лук и морковь (для острастки) у продавщицы в резиновых перчатках, туго стянутом на необъятной груди фартуке. Спускаемся по кривой тропинке в овраг, к реке, где блестит металлической спиной старый мост, простирают зеленые руки свежие побеги, поют на разные голоса перелетные птицы. Я вдыхаю чистый воздух, какого не было в нашем городе лет двадцать. А может, и больше. Время останавливается в этом апрельском великолепии: и мы замираем на мосту. Задержись, мгновение! Я хочу остаться в нем навсегда…

Сидеть взаперти я научилась прошлым летом, когда на город навалилась аномальная жарища. Я выходила утром, часов в восемь: сковорода только разогревалась, было градусов тридцать – вполне сносно для бесцельной прогулки. Вокруг буйствовала выжженная зелень, белые тротуары прогибались под легкой ступней, высохшие розы клонили скукоженные стебли к ржавым оградам… В этот час коротко стриженные собаки выгуливали утомленных хозяев. Ветер перекатывал по дорогам суховей, машины еще гудели: запоздавшие служащие спешили в прохладные офисы, где властвовали кондиционеры, превращая горячие пласты пыльного воздуха в прохладный, пригодный для жизни эфир. Я завидовала работягам: дома у меня не было охлаждающего агрегата. Я сидела в декрете и носилась с малышом по раскаленной квартире, притулившейся под старой шиферной крышей и мечтала об обжигающе-холодном коктейле, попиваемом где-нибудь на террасе горной траттории.

В то лето я задумалась о тщетности нашей каждодневной суеты. Невыносимо, да и невозможно было (для исхудавшего организма) куда-то идти или ехать (сказывались пунктирный беспокойный сон, хаотичное питание, нервное напряжение из-за колик и температуры).

Вот так мы и сидели дома, всё лето. За три месяца я научилась развлекать себя пустяками, млеть от мелочей, например, от краткой вылазки к близлежащему болоту. А плошка приторного мороженого или холодный кофе с горьким осадком разнообразили избитый сценарий, и более того, эдакие выкрутасы казались апогеем сладострастного и неукротимого воображения. Именно они (выкрутасы или капризы) вносили свежий привкус, а вкупе с фруктово-ягодным меню примиряли с адовой жарищей, от которой мы сгорали.

А может, сидеть взаперти я научилась еще раньше, когда лишилась работы. Шел 2013 год. Я не ждала ни подвоха, ни разгрома. Скоромная фирма, где я трудилась, работала тихо и прилежно. Держалась на давних клиентах. А потом основательница вздумала уехать. И с ее отъездом из компании будто вытащили все жилы и провода, вырезали почки, а потом и сердце. Умирала фирмочка постепенно и мучительно… Так я перешла на фриланс и засела в темной комнате, перед экраном ноутбука. Старые связи испарились. Днем я работала из дома, а вечера проводила с бокалом кислого вина. Я глядела на галдящую детвору с балкона и думала о том, что выходить совсем необязательно.

Четыре года я провела взаперти. Еду и одежду привозили курьеры, гуляла я ранним утром и ночью, когда улицы отдыхали от бесконечной дневной сутолоки. Так я научилась наслаждаться покоем.

В один из весенних дней ко мне стал заглядывать местный артист. Мы распевали жизнеутверждающие песни после кислющего вина и его худое плечо, сквозь мутную призму бездарного стекла, казалось вполне надежным.

Через год родился наш сынок и пришло то нестерпимое лето… А когда всех заперли дома, я почему-то ничуть не изумилась, а даже, скорее, воспряла. Мне захотелось, чтобы и остальные познали одуряюще-счастливый покой похожих друг на друга дней…

Но дни-то были разные, стоило лишь пристальнее вглядеться в них. Тогда-то и удавалось смахнуть все наносное и иллюзорное и заполнить пустоты чем-то значимым. Тогда-то и появлялись свежие оттенки и новые краски и посещала радость. Проступало нечто новое. Возрождалось творческое вдохновение, затерянное под напластованием ложных личин, причин, верований…

А может, сидеть взаперти я научилась еще раньше. Когда окончила девятый класс. Конец девяностых – неплохая в сущности пора. То лето не было жарким. Не было ни томительным, ни удушающим. Еще не появилась невнятная безысходность, она начала преследовать меня позднее… Просто дел никаких не нашлось. Отсутствие общения, поездок, занятий привело к тому, что я засела в спальне, самолично лишив себя права куда-то выходить.