Есть темное предание, сохранившееся в некоторых списках Нестора, что во время свержения варяжского ига был новгородский старейшина Гостомысл, который, умирая, созвал всех новгородских владельцев и дал им совет призвать себе князя из русской земли. Когда сообразим это предание с единогласным свидетельством всех летописей, что после изгнания варягов встал род на род, возникли сильные междоусобия, которые прекратились единогласным решением всех пяти племен призвать себе общего великого князя из Русской земли, – то это дает нам возможность предположить, что еще при Гостомысле возникли междоусобия за вопрос об старшинстве князей, которые и кончились призванием нового княжеского рода. Это еще подтверждается, может быть, свидетельством Густинской летописи, где сказано, что славяне, кривичи, чудь и меря, “видяще великое нестроение в земле своей, прийдоша в чувство и совете сотвориша (всеобщее вече) еже избрати себе князя от иного рода”. Во всяком случае, самое это нестроение земли и это восстание рода на род, о котором говорят все летописи единогласно, уже показывает что во взаимном отношении племен в то время было что-то непривычное, что им недоставало какой-то связи, которая прежде была, но именно в то время была разорвана, а их единодушная мысль – призвать себе общего князя – открывает нам, в чем состояла эта нарушенная связь. Далее, может быть, это еще яснее для нас будет, когда мы будем говорить о призвании Рюрика.

Гораздо труднее показать связь государственного единства между северным союзом племен и южным. Единство языка, веры, обычаев заставляют предполагать, что и эта связь издревле существовала, но при зыбкости государственной связи между племенами, свойственной всем славянским народам, зыбкости, которая выходила из самого существа родовых отношений (потому что эта связь основана была только на родовом старейшинстве), естественно, что это единство часто нарушалось, как мы видели у всех славянских народов. Может быть, что именно в то время, то есть, когда северным союзом призваны были варяжские князья, этого государственного единства всей России и не было; может быть, племена русских славян, так же, как хорватских в начале IX века, были соединены в две отдельные купы, под двумя равными великими князьями. Во всяком случае мы ни того, ни другого не можем сказать утвердительно, потому что летописи наши об этом молчат. Замечательны, однако же, некоторые выражения Нестора, которые намекают нам, по крайней мере, на память об этом единстве.

Когда Олег, через год после смерти Рюрика, выходит из Новгорода, он берет с собою войско изо всех пяти призвавших племен и младенца Игоря как наследника Рюриковых прав. Уже это самое показывает, что он идет воевать не одной силою, как после ходил против греков, но что его война была основана на праве и на сочувствии племен. Хотя Рюрик и владел уже почти всею северною половиной России, но как в самом Новгороде были люди, не признавшие общий выбор, так и при походе Олега открывается, что между многими из племен, призвавших Рюрика, еще было разногласие и что, несмотря на приговор всеобщего веча, произнесенный старейшинами, еще многие роды его не признавали. Так, например, хотя и призван он был кривичами и хотя одна из ветвей кривичского племени, полочане, тогда же приняли его посадника, но даже в главном их городе Смоленске еще не было его посадника, и уже об Олеге сказано: “И приде к Смоленску с кривичи и прия град и посади муж свой”197. Когда он подошел к Киеву, летописец говорит: “И посла ко Аскольду и Дирови, яко гость есмь, идем в греки от Олега и от Игоря княжича; да приидет к нам, к родом своим… И рече Олег: ‘Вы неста князя ни рода княжа, но аз есмь рода княжа’, вынесоша Игоря: ‘И се есть сын Рюриков’, – и уби Аскольда и Дира… И сиде Олег, княжа в Киеве”198. Слова Олеговы: “Се есть сын Рюриков” не имели бы никакого значения, если бы сын Рюриков не имел права на княжеский престол в Киеве. А что это право в самом деле существовало, еще подтверждается тем, что Олег (или, лучше сказать, малолетний Игорь) и киевлянами, и всем полянским племенем принят был добровольно и что из прочих семи племен, которые, как мы видели выше, составляли одно целое с полянами, пятью он признан был также добровольно и только в двух встретил очень слабое сопротивление (Замечательно, между прочим, как Олег говорит с побежденными северянами: “Иде на северяне; и победи северяны, в возложи нане дань легку, и не даст им хазаром дани платити, рек: “Аз им противен, а вам нечему”199. Вслед за тем он посылает к радимичам сказать, чтобы они вместо хазар платили дань ему, и радимичи соглашаются); впрочем и это сопротивление двух племен из осьми не покажется нам удивительным, когда вспомним, что и между кривичами, об которых уже достоверно известно, что они участвовали в призвании Рюрика, были многие роды, которые не вдруг его признали; что даже и в самом Новгороде была партия, противная Рюрику и против него восставшая, особенно, когда вспомним, какое сопротивление встретил в Польше избранный род Пястовичей»200.

Такова суть диалога, развернувшегося на страницах «Москвитянина» в 1845 году. Приводя практически без купюр текст открытого письма М. П. Погодину по поводу его статьи «Параллель русской истории с историей западных европейских государств, относительно начала», мы хотели показать, насколько профессионально П. В. Киреевский подошел к обсуждаемому вопросу, сколь строга была его позиция в отстаивании изначальной самобытности русской истории без каких-либо оговорок и двусмысленностей. В русле полемики о соотношении русской и всемирной истории П. В. Киреевский незыблемо стоял на исторической значимости для всего мирового процесса, для нравственных устоев российской государственности и российского общества в целом Древней Руси, положившей начала собственно русского пути развития и в плане историческом, религиозном, гражданском и культурном.

Вообще же, П. В. Киреевский в отстаивании своих взглядов был не только убедителен, но и самозабвенен. А. И. Герцен, вспоминая об этих временах, говорил о нем как о натуре цельной и строго последовательной. П. В. Киреевский не старался, как его брат Иван, мирить религию с наукой, западную цивилизацию с русской народностью. Напротив, он отвергал все перемирия. Петр Васильевич твердо держался «на своей почве, не покупаясь на споры, но и не минуя их. Бояться ему было нечего: он так безвозвратно отдался своему мнению и так спаялся с ним горестным состраданием к современной Руси, что ему было легко»201. Все близко знавшие П. В. Киреевского отмечали в нем ту беспощадную крайность историко-политических суждений, в которой была и обеспокоенность общественным состоянием Европы, и горечь за зло, принесенное Петром I России в угоду Западу. У Петра Киреевского не было, в отличие от его брата Ивана, никакой гуманно-религиозной философии, разрешающей все его сомнения по поводу настоящего. В момент, когда чувство патриотизма, в котором присутствовало лишь полное отчуждение от всего западного, брали у П. В. Киреевского верх над диалектикой мысли, он мог быть не сдержан и горяч. Это было не часто в его жизни, но было. Об одном из таких моментов все тот же А. И. Герцен писал: «Споры наши чуть-чуть было не привели к огромному несчастию, к гибели двух чистейших и лучших представителей обеих партий202. Едва усилиями друзей удалось затушить ссору Грановского с П. В. Киреевским, которая быстро шла к дуэли»203.

Среди этих обстоятельств С. П. Шевырев, который никак не мог примириться с колоссальным успехом лекций Т. Н. Грановского204, вздумал побить его на его собственном поприще и объявил свой публичный курс. «В прошедшую зиму, – писал своей тетушке А. П. Зонтаг в Белёв И. В. Киреевский205, – когда я жил в деревне, почти совершенно отделенный от всего окружающего мира, я помню, какое впечатление сделали на меня ваши живые рассказы о блестящих лекциях профессора Грановского, о том сильном действии, которое производило на отборный круг слушателей его красноречие, исполненное души и вкуса, ярких мыслей, живых описаний, говорящих картин и увлекательных сердечных сочувствий ко всему, что являлось или таилось прекрасного, благородного и великодушного в прошедшей жизни Западной многострадальной Европы. Общее участие, возбужденное его чтениями, казалось мне утешительным признаком, что у нас в Москве живы еще интересы литературные и что они не выражались до сих пор единственно потому, что не представлялось достойного случая. Теперь я спешу поделиться с вами тем впечатлением, которое производят на нас лекции профессора Шевырева. Не слыхав Грановского, я не могу сравнивать двух преподавателей. Скажу только, что прежде чем начались чтения Шевырева, многие из его слушателей не верили их возможности, хотя и не сомневались в даровании профессора. Предмет лекции – история русской словесности, преимущественно древней – казался им неблагодарным, сухим, частью уже общеизвестным, частью слишком ученым и не для всех любопытным»206.