Сельма открыла, сказала обычным голосом:
— Настя? Очень хорошо. Проходи.
Но в глубине длинных глаз поселилось удивление.
— Я обедаю. Будешь?
Туська быстро закивала.
Смывая с рук земляничную пену и вытирая их розовым махровым полотенцем, она изумлялась, что ничто не изменилось, что все та же ласковая и покойная жизнь вокруг и отчего же ей хочется спрятаться, забиться в угол, и те двое в форме, оторвавшие тетку от перил, а Гематоген… Минька его покормит, или забудет, он ненадежный, этот Минька…
— Сельма, тетю арестовали!
Она рассказывала, глотая слезы и путаясь в словах, а Сельма слушала, знакомо подпирая рукой подбородок, и в ее глазах виделись Туське внимание и сочувствие.
Туська кончила и замолчала. Сельма положила ей руку на плечо, и Туська стерпела — Сельме позволялось многое. А больше всего хотелось уткнуться в горошковый халатик и, чувствуя себя под защитой, заплакать. И оттого слова Сельмы были как удар.
— По-моему, ты должна отдать зеркало.
Туська молчала, приоткрыв рот. А Сельма говорила, и слова ударяли, как молоточек по шляпкам гвоздей.
— Понимаешь, иногда так бывает. Это долг, и ничего не изменишь. Ты уже взрослая, ты должна понимать, что жизнь человека дороже зеркала.
— Но это несправедливо! Я не больная, и она не больная. Я докажу!
Она стряхнула руку Сельмы, вскочила.
— Ты веришь мне?
— Я?.. Да-а..
— Тогда послушай. Тетю надо спасти. Правильно?
Туська покорно кивнула.
— А для этого надо вернуть зеркало. И чем скорее, тем лучше. Объяснишь, что маленькая, перепугалась…
— Я не маленькая!
Сельма тряхнула плечом:
— Неважно. Если хочешь, я позвоню, все объясню. Прямо сейчас.
Она направилась к прихожей.
— Нет!
Когда Сельма обернулась, в глазах было все то же холодное удивление:
— Ты не хочешь? Но так нужно!
— Кому — нужно?! — она кричала на учительницу, которую любила… когда-то любила, уточнила Туська, в прошлой жизни. Которой нет. — Кому нужно-то? — повторила она тише. — Кому?
— Твоей тете. Чтобы ее выпустили… из изолятора. Ведь ты ее любишь?
Туська проглотила комок:
— Но ведь оно последнее. В городе. В стране. А может, на земле.
— Ты в это веришь?
— А вы… верите, что зеркала несут зло?
Она смотрела в коричневые глаза Сельмы и думала, что будет, если та солжет.
Или ничего не будет, потому что взрослые всегда лгут, а им никогда ничего не бывает? Даже самые лучшие…
— Я не знаю. Честное слово, не знаю. Но надо позвонить. Так будет лучше…
— Оно красивое. Из Юр-Тогосского серебра. Очень старое.
— Мне хотелось бы посмотреть, — сказала Сельма тихо. — Можно?
— У меня его нет, — легко солгала Туська. — Я его спрятала. За гаражи. Принести?
В глазах Сельмы что-то мелькнуло.
— Нет. Тебе опасно. Я сама. Только ты объясни подробно, где искать. А сама жди меня. Поешь. После позвоним. Ведь тебя будут искать. Вечером объявят по «ящику». И фотография у них наверняка есть. А ты не сможешь долго прятаться.
Туська кивнула. В этом Сельма была права. И все равно она сдаваться не собиралась.
— Ну, я пошла.
Туська подождала минут пять после того, как хлопнула дверь. Суп, пусть и остывший, пах так, что голова шла кругом. Но Туська не стала есть, взяла только кусок хлеба и, на ходу запихивая в рот, вылезла в окно.
Толстый мальчик шел по улице и уплетал мороженое — со вкусом и знанием дела — выедал сливочную начинку, подольше сберегая шоколад. У Туськи слюнки потекли. Если мальчишка так произдевается еще минуту, она выскочит, стукнет его и отберет мороженое. Но мальчишка ушел. Зато к кустам, где она пряталась, подошел пес и стал нюхать воздух.
— Кыш-ш, — зашипела на пса Туська. Не хватало еще, чтобы прибежал хозяин узнать, что его скотина унюхала. Пес, обиженно понурясь, отошел. В кустах было сыро, грызлись комары. Но Туська просто не решалась подняться в квартиру родителей: вдруг их тоже… изолировали… как тетю. Арестовали, поправила она себя, пусть взрослые лгут и притворяются. А она не станет. Назло всем! И тут из подъезда вышла мама. Отец вел ее под руку, рассказывая что-то, мама улыбалась.
Туська медленно поднялась навстречу. Не кинулась, как всегда, не повисла с визгом, забывая, что взрослая. Ждала.
— Анастасия, — сказал отец. — Нас предупредили, что ты можешь появиться. Идем.
У Туськи дрогнули губы.
— Куда?
Отец (совсем как Антошка) пожал плечами:
— Домой, конечно. Поешь, помоешься. Ты безобразно грязная.
— А меня арестуют?
Брови отца поползли вверх:
— Арестуют? С чего ты взяла? Разумеется, тебя посмотрит врач. Мало чего ты могла подцепить за неделю…
— А тетя?
— Это было недоразумение, — с нажимом произнес отец. — Понимаешь, не-до-разу-ме-ние. Она звонила нам два дня назад, за тебя беспокоилась. Мы тебя к ней отвезем…
— Если захочешь, конечно, — неуверенно вставила мать.
— А зеркало?
Она стояла и ждала, что они ответят, но уже сейчас полз из живота ледяной холодок, потому что Туська заранее знала ответ.
— Понимаешь, так будет лучше. Понимаешь, мы хотим тебе только добра.
— А мне не нужно ваше добро.
Конечно, она могла попытаться им что-либо объяснить… про сказку, и что ее нужно защищать… даже если одна против всех. А они заладят свое. Она может утонуть в их вранье! Ненастоящие. Или это она ненастоящая? Когда она заглядывала в зеркало, то видела там чужую девчонку с ненормальным худым лицом и глазами. Может, они правы, а она ненормальная, когда прячется и всех боится и прячет зеркало, а может, надо наоборот? Она уже почти сдалась и поверила им, когда отец сказал, хватая ее за плечо:
— Ну, хватит! Потом будешь разводить философию. Пошли.
— Я не пойду.
— Пойдешь. Как миленькая, — отец встряхнул ее, как деревянную марионетку.
— Осторожнее, Андрей!
— Хватит, доосторожничались, — он выплевывал слова, как болотную жижу, в которой лежал под Юр-Тогосом и откуда вынес шрам арбалетной стрелы. — Доигрались в гуманность. С этими учителями, с инновациями. Поздно ее арестовали.
— Кого — арестовали? — переспросила Туська шершавым голосом. В ней словно хрустнуло все, переломилось, окончилось.
— Сельма, — спросила она. — Сельма, да?
И рванулась. Платье лопнуло не плече. Но она была свободна.
Она бежала, как никогда в жизни. Босоножка подвела, ногу вывернуло, и Туська кубарем покатилась с обрыва, обдирая колени и локти, инстинктивно стараясь уберечь заткнутое за резинку трусиков зеркальце. Позади ломала кусты безнадежно отставшая погоня.
Туську выкатило на пирс, к пустому морю и небу, проткнутому насквозь мачтой одинокой яхты. Плача (не потому, что горели синяки и царапины), сползла к воде. Пришла мысль спрятать здесь зеркальце и бежать. Пусть тогда ловят. Но это было бы как предательство.
— Барышня!
Туська резко обернулась.
С яхты свешивался бородатый моряк с трубкой в зубах и пронзительно синими глазами. Таких рисуют на картинках старых книжек: докрасна загорелых, с волосатыми руками и ослепительной улыбкой, они щурят глаза от ветра и зычно изрекают: «Право руля! По бим-бом-брамселям!» Не хватало разве попугая на плече, вопящего: «Пиастры! Пиастры!» Туська попыталась улыбнуться и плеснула водой в лицо, на котором слезы вымыли две светлые дорожки.
— Барышня, не желаете ли составить компанию старому морскому волку?
Вместо ответа Туська стала пробираться к яхте по острым верхушкам камней, торчащих из воды.
Когда подоспела погоня, на берегу уже никого не было, и только яхта резала крылом горизонт.
