В деревню рыбаки приехали ночью.

Рыбалка прошла удачно, и все вернулись довольные. Василий и Павел были в разных группах и перепалки больше не затевали. Стешка, уловив минуту, шепнула Павлу:

— Ты не смотри на него, он вечно такой.

Павел только пожал плечами — его это нисколько не задевало. Он слышал, что Василий спит и во сне видит, как бы вырваться из артели.

Но куда было деваться парню? В МТС — нужна специальность, а у него не только специальности, но и образования что-то класса два или три. В колхоз пойти — у той же Стешки под началом будешь. А девка упрямо держала путь на курсы, за руль трактора. И добьется… Василию же оставалось париться в шерстобитне со стариками. Он и на Павла заедался только из зависти — тот, видишь ли, легко имел все, о чем даже думать боялся Василий, а вот бросил и приехал. Захочет, вернется вновь… Нет, не дотянуться до него Василию.

Павел понимал все это и, не обращая на Василия внимания, с удовольствием лез в воду, собирал рыбу, таскал хворост для костра. «А поди-ка врал докторишка насчет реки…»

Подсохший, охлестанный ветром и солнцем, Павел бодро шагал к избушке Пелагеи. В окнах было темно. Только теперь он вспомнил, что за весь день ни разу не подумал о Пелагее.

В избе, чтобы не разбудить Пелагею, Павел осторожно постелил себе на сундуке, и лег, стараясь не шуметь. Спать не хотелось, и он лежал с открытыми глазами. Впечатлений за день было много, и хотелось думать только о них.

Вдруг резко заскрипела койка, на которой лежала Пелагея, и он удивленно приподнялся: «Не спит?» Пелагея зажгла лампу, и Павел увидел ее измученное ожиданием лицо.

— Где ты был, головушка твоя садовая? — чуть не плача, накинулась она. — Ить целый день! Ты думаешь что или нет?

— А что такое? Случилось что?

— Ты хоть ел, нет?

— Да ел, конечно, ел!

— Ел. Чем вас там кормили?

— Уху варили. — Павел все терялся в догадках — уж не стряслось ли чего?

— Уху, господи! — всплеснула руками Пелагея. — Да разве тебе уху надо? Тебе молоко с медом надо, у тебя же грудя слабые!

— Да брось ты, — начал сердиться Павел. — Начнешь тоже выдумывать.

— Я же и виновата еще! Постой, не спи, я тебе согрею.

Но Павел удержал ее, отговорил — не хочет он ничего, не надо.

— Ложись тогда на постель, куда ты лег!

Тут уж пришлось покориться. Легли, потушили свет.

— Ишь что задумал, какая тебе рыбалка? — шептала Пелагея, жалея его большим горячим телом. — Тебе ж грудя беречь надо.

— Да ничего не сделается, — хмуро отодвигался Павел. — Все равно куда-то уезжать придется.

— Как уезжать? — насторожилась Пелагея. — Куда уезжать? Павлик, чего надумал-то?

Она затормошила его, готовая вот-вот заголосить дурным бабьим голосом. Павел испугался:

— Да ты постой, чего ты…

— А я как же? — Пелагея давилась слезами.

— Так и тебе! Все равно ведь деревню затоплять будут.

— Почему это затоплять? По какому это праву?

— Да в газетах написано, вот чудная! Василий сегодня рассказывал.

— А ты верь, верь! В этих газетах незнамо что напишут… Нашел себе товарища! Не дам я затоплять!

Павел невольно рассмеялся:

— Ну как же… Ведь станцию строят. Вот закончат плотину, и — все.

— Как все? Как это так — сразу и все? А погреб мы тогда зачем ладим? А хозяйство ставим?

Павел замолчал — а действительно: зачем это все? Пелагея продолжала тормошить его, и он, чтобы отвязаться, дернул плечом.

— Да так, по глупости, видно.

Он не ожидал, что Пелагея так вскинется.

— Ум-на-ай! Ишь ты — «глупость»… А ты считал, сколько я крови в это вколотила? Сколько недоела, недоспала?

Встревоженный Павел сел в постели, с трудом уложил трясущуюся от негодования Пелагею:

— Да ляг ты, ляг… Ты ведь как… Ты думаешь, что так и топить сразу начнут? Да глупая. Все по плану — снимут и перенесут. Только на другое место.

Пелагея утихла.

— «Глупая»… Все вы умные — ломать да разбивать. Никуда я не поеду. Тут родилась, тут и… Пусть топют! — и она, уткнувшись в подушку, заплакала бессильно и зло. Павел только дух перевел — «Ну и коленкор!»

Обиженная Пелагея еще долго ворочалась, сморкалась, но лежала на краю постели, не подвигалась. Павел, задремывая, все видел сверкающую стремнину реки. Неслась она к городам, к людям, к работе. Уснув, он видел сон — козлобородый Арефьич тряс щеками, грозил Павлу: «В отставку ушел, сукин кот. Врешь, от дела уйти никак невозможно». А косоглазый, озорной Митька, подслушав, уже распевал какое-то самим сочиненное присловье. Плотники слушали и смеялись…

— Давно хотела поговорить с вами, Трофимов. — Фаина Степановна, коротковолосая, щурясь от папиросы, остановила Павла около конторы артели и принялась выговаривать ему, почему это он избегает «общественного труда».

— Общественного?

— Да, — Фаина Степановна папиросой категорически поставила в воздухе точку. Он моторист, незаменимый в деревне человек, а тем не менее в артели в отношении механизации…

— Вот глянь, — ввязался в беседу пронзительный дед, видимо чуявший беседующих людей за версту, — стоило только Фаине Степановне остановить Павла, как он оказался тут как тут. — Глянь, — протягивал он свои сухие скрюченные руки, — во. А все почему? Руками. Шерсть, овчину — все руками. А покатай-ка ее день-деньской, шерсть-то. PI Васька, шельмец, то же будет. А почему? Нету механи… — что? — механизации нету. Да.

Фаина Степановна жаловалась, что в последнее время рабочие артели стали роптать — их заработки все больше отставали от трудодня. Не мудрено, что начнут опять перебегать в колхоз. Что же тогда — закрывать артель? Жалко — хозяйство налажено, план выполняется. Придется поднять заработки. Она хочет предложить Павлу помочь артели в ремонте мотора. Выгода от этого была бы большая. Жаль только, что нельзя подождать, пока не переселят деревню на новое место. Там бы она развернулась! Но ничего не поделаешь — придется хоть на время, но налаживать механизацию. Кстати, не пошел бы он в артель механиком? Постоянно?

Павел пренебрежительно усмехнулся:

— Ну, какая тут у вас механизация?

Она обиделась, понимающе посмотрела на него, затянулась папиросой.

— Смотрите, Трофимов. Единоличника из вас все равно, по-моему, не получится.

Павел обескураженно смотрел ей вслед: «При чем здесь единоличник…»

— Сейчас главное что? — начал распаляться пронзительный дед, но Павел, не обращая на него внимания, пошел своей дорогой, нет-нет да и задумываясь над непонятными словами председателя артели. «Единоличник…»

Думал он об этом и дома, копая погреб. После памятной размолвки с Пелагеей он с ожесточением ушел в хозяйские заботы. Яма под погреб подалась за это время изрядно. Павел будто закостенел — не замечал ни опухших глаз Пелагеи, ни ее угодливого разносолья; равнодушно завтракал и уходил копать. То ли усталость начинала сказываться, то ли действовала сырая могильная прохлада ямы — все чаще стала вспоминаться ему рабочая бригада. Морщилась солнечная, надречная синева, свежий упругий ветер пузырил рубахи плотников — высоко вверх, под самые облака, возносилась белая опалубка плотины. И искуситель Арефьич грозил сухим стариковским пальцем: «Врешь, сукин кот…» Павел вздыхал, со злой скукой смотрел вверх и не видел даже неба, — чтобы сохраннее было добро, погреб копали под поветью; наверху был навес трухлявых жердей, настланных еще въедливым в хозяйство дедом Макаром, а на них — стожок сметанного уже самим Павлом сена.

«Копаешь, стараешься, а все равно бросать», — с горечью думал Павел. О том, что деревня попадает в зону затопления, говорили теперь совершенно открыто. На прошлой неделе приезжал представитель строительства гидростанции и рассказывал об условиях переселения. В клубе набилось битком. Павел узнал об этом позже всех, и, когда прибежал, представитель уже кончил говорить и отвечал на вопросы. Условия получались очень хорошими — государство давало ссуду, помогало материалами, перевозило старый скарб.