Река в этом году вскрылась рано, но ледоход продолжался долго. Прошло уже недели полторы, а все еще несло грязный ноздреватый лед — шугу. Арефьич качал головой — так и к апрелю не очистится. Но про себя понимал, что только сейчас трогаются мелкие горные речонки и вода, конечно, будет прибывать и дальше. Бригадир сокрушался — как бы не сорвало работы. А прекратится опалубка, станут и бетонщики. Весь план тогда полетит кувырком. Темная полая вода плескалась у самых лесов, недалеко от того места, где упал Павел Трофимов.
Павел работал на самом верху — устанавливал сколоченные щиты. Привычно вгоняя обухом гвозди, он нет-нет да и ощущал скопившийся в груди больной комок. Морщился и еще ожесточеннее взмахивал топором — «Пройдет. Вот день-два, и пройдет».
Но боль не проходила, и Павел пошел в больницу. В тесной беленькой комнатке длинного барака, где помещалась поликлиника, врач долго выслушивал его, выстукивал, быстро прикасаясь к телу холодными кончиками пальцев. Павел послушно поворачивался, с горечью думая о себе среди этих нездоровой белизны стен и простыней. Он заметил свой худой дряблый живот, ребра, проступавшие под кожей, почувствовал немощь острых, вялых плеч. Пожалуй, действительно заболел — на турнике бы сейчас не подтянуться.
Врач слишком долго вынимал из ушей резиновые поводья стетоскопа. Глядя на носки сапог Павла, неопределенно пожевал губами.
— И давно это у вас?
— Что? — не понял Павел, посмотрев в его холодные, обрекающие глаза.
— Да вот… — и врач легонько побарабанил себя пальцами по груди.
Павел, оробев, стал объяснять, как он лез по лесам и — то ли нога поскользнулась, то ли рука сорвалась — полетел…
— Недели, говорите, две? — снова задумался врач. — Да нет, похоже, что это у вас давненько.
Пока он молчал, Павел стоял голый по пояс и не знал, можно ли взять вывернутую, комом валявшуюся на белом топчане рубаху. В настенном небольшом зеркале он видел свои горячие цыганские глаза, устало сложенные губы и темную мужичью шею.
Врач разрешающе махнул рукой — одевайся — и, озабоченно присев к белому, заставленному пузырьками столу, стал писать.
— Видите, Трофимов, у вас это не просто ушиб, — мягко заговорил он, поднимаясь и протягивая Павлу рецепт. — Дело, по всем признакам, гораздо солиднее. И… и опаснее, — чего от вас скрывать? — Он сунул руки в карманы халата и покачался с пятки на носок; халат обтянул его полные следящего за своим здоровьем человека плечи.
Неловко заправив рубаху, Павел равнодушно слушал, как врач советует ему уехать куда-нибудь, лучше всего в деревню — в степь, на луга, на вольный воздух. А здесь река доконает его.
— Река? — отважился недоверчиво улыбнуться Павел. Ему захотелось рассказать, что воды он совсем не боится — мало ли ему приходилось работать на воде? На этом самом Иртыше он уже четвертый год — до Бухтармы успел еще прихватить года полтора на Аблакетке. А на Дальнем Востоке, где строили мост через Амур? Уж если здесь мокро и гибло, то там совсем никакого спасенья не было — от сырых, пронизывающих ветров мерзла даже скотина. А он ничего — привык. И никогда бы не уехал — за шесть лет службы и этих кочевок по стройкам прижился как-то, освоился, — но очень уж заманчивые вести шли с Иртыша. Читал Павел, что и в родной алтайской глухомани время замаячило строительными лесами, кранами и плотинами. Не выдержал, бросил все — приехал… Так что к воде он привык — на реке, можно сказать, родился, на реке и… Но врач не дал ему и рта открыть.
— А что вы думаете? — воскликнул он обиженно. — Да вы только посмотрите! — И, отдернув белую занавеску, рукавом халата протер потное, слезящееся стекло. — Видите, льет-то как…
На улице, за окном, наступали ранние непогожие сумерки и лило, лило без конца и края. Павел с беспокойством подумал, что опять бригада стоит под навесом и хмурый Арефьич материт все на свете.
— Нет, мне из бригады нельзя, — запротестовал он. — У нас нынче работы…
Он и в самом деле отчаялся: как это так — сразу взять и уехать? А бригада? А специальность? Да ведь, прежде чем стать тем, кто он есть, сколько ему пришлось помыкаться? Почитай, весь Дальний Восток прошел. Еще спасибо, армия многому научила: Павел пошел в стройчасть и там от дедовской лопаты постепенно пересел за руль грейдера. После демобилизации это помогло устроиться на хорошую, квалифицированную работу. Правда, приходилось быть и мотористом, и крановщиком — где как. Уже здесь, на Иртыше, взял в руки топор — стал плотником-опалубщиком. У Арефьича было интересно — не только работаешь, но и учишься. И вдруг — уехать. Нет, уехать он не сможет.
— Да поймите, Трофимов, работать здесь для вас яд. Сырость, река эта — чистейший яд! Тут и в доброе-то время…
Павел слышал от казахов, что место здесь действительно было низинное, гиблое, но соглашаться с толстеньким белым доктором не хотел и по дороге к себе в барак мысленно спорил с ним. Выдумал тоже — яд. Ни для кого не яд, а для него яд…
Но через несколько дней, работая на лесах, он не удержал щит, и тот полетел вниз, обламывая торчащие концы горбылей. Хорошо еще, что никого внизу не оказалось. Наделал бы тогда дел! Строгий Арефьич отвел Павла в сторону и внушительно сказал — надо, надо, брат, лечиться. Павел, тоскливо глядя наверх, где звонко и споро работала бригада, теперь и сам понял — да, надо лечиться.
Вечером он написал сестре в деревню и лег, сиротливо отвернулся к стене. В бараке еще долго шумели — всех потешал неунывающий Митька. Павел, укрывшись с головой, задумчиво моргал горячими глазами.
Сестра встретила его на пристани. Еще с борта Павел заметил ее — Анна в платке и заплатанной кацавейке стояла около подводы, постегивала кнутом по сапогу. Павел улыбался, но знака не подавал — пусть сама узнает. Но Анна шарила глазами по медленно пристающему пароходу и не обращала на него внимания. «Ай, сестра, ай, разиня! — радовался Павел, прямо-таки обжигая смеющимися глазами подошедшую к самой воде Анну. — Да ну же, ну…». Но Анна уже несколько раз равнодушно скользнула по нему взглядом и не узнала его; а Павлу теперь не стоило труда разглядеть ее всю. «Постарела, здорово подалась сестра. А ведь почти ровесники…»
Когда пароход пристал, оказалось, что сходить здесь нужно только одному Павлу. Кажется, и у борта, кроме него, никого не было. «Что же это Анна, или забыла?..»
Павел ступил на землю и осторожно, словно пробуя ее ногами, направился к подводе. Анна все еще стояла у причала, высматривала. Он подошел к подводе, по-хозяйски оглядел ее — вроде ничего живут, только тележонка подкачала. Павел тронул рукой дробину — труха, сгнила вся. Он положил мешок в телегу и пошел к Анне. «Вот обрадуется», — думал он, приближаясь к ней.
Одета сестра была плохо — из последнего. Со спины ни дать ни взять старуха.
— Ну, здравствуй… сестра, — голос Павла осекся от волнения.
Анна испуганно обернулась и, глядя на него, медленно, медленно поднесла ладони к похолодевшим щекам.
— Да неужель… или Павлуха? Братушка, да чего ж это с тобой! — Припав на мгновение к его груди, она вновь подняла неузнавающие ошеломленные глаза.
Тут только Павел понял все и сник, устало опустив плечи.
К подводе он шел из последних сил, будто всю эту длинную скучную дорогу по воде он один, своей силой тянул бечевой пароход. Анна суетилась вокруг, неловко поддерживая его за спину. Кнут она обронила и не посмела вернуться — пришлось бы оставить брата.
Павел неуклюже влез в телегу и лег на старой, собранной сестрой по дороге на жнивье соломе. Анна поправила у него под головой мешок и суетливо полезла на облучок, все почему-то в спешке, торопясь, словно боялась не довезти его живым. «Ну, все теперь, — подумал Павел, закрывая глаза. — Теперь все». До сих пор ему казалось, что со стройки он уехал ненадолго; вот приедет в деревню, погостит, посмотрит, раздаст гостинцы и вернется. А вот сейчас понял — все. Доконала его река. Ведь всю зиму в воде — ноги сырые, сырость от реки. Даже в бараке и то не продохнешь — сушат портянки, валенки, телогрейки. Видно, прав был доктор. В памяти проплыли одутловатое с залысинами лицо доктора, суровый, с острой бородкой, Арефьич и еще кто-то, безликий, туманный…
