Обнимал ее под ребрами, прижимая к себе, целуя затылок, вдыхая запах волос, и думал о том, что я пока не готов наказывать и казнить. Но я должен ее изолировать и лишить возможности доносить Фрайю. Потом я разберусь с ней сам, и, если пойму, что и правда продала, это будет наш конец. Её. А я вместе с ней, вначале морально, а потом физически, но только после Советника. Должен он мне. Очень много должен. Похороню ублюдка, и тогда можно и о себе позаботиться.

Смотрел Найсе в глаза, когда ребята уводили в подвал, и все так же видел бездонные колодца, полные боли… и, черт бы ее разодрал, понимания. Знает, за что. Конечно, знает. Я ж не лох. Она понимала, что рано или поздно я догадаюсь. Может, рассчитывала убить меня до этого? Тогда какого хрена спасла сейчас?

Мне крышу рвало. Я ни черта не понимал. Если убийцу она подослала, то почему сама не добила, когда пришла?

Я всю ночь пил беспробудно, спиртом заливался до бессознательного бреда. Мои меня не трогали. Потому что знали, что пьяный я – бешеный. Лучше не лезть под руку.

Ночью все равно к ней пошел. Шатаясь, сжимая бутылку в одной руке, а в другой пистолет. Вниз по лестнице спустился и стал напротив решетчатой двери в секторе для особо опасных преступников. Раньше дверь под током была, а сейчас мы отключили, чтоб генераторы не перегружать. Под потолком пару лампочек потрескивают. От перебоев с напряжением слегка мигают. А у меня внутри все точно так же мигает, дергается, дрожит. Стою на каком-то лезвии и балансирую с раскинутыми в стороны руками. Готов всю обойму выпустить и в то же время не готов даже руку вскинуть.

Найса в угол забилась и себя руками тонкими обхватила. Когда меня увидела, молча голову на острые коленки положила. Невыносимо смотреть на нее. Всегда невыносимо. Что ж за одержимость ею, вязкая, назойливая, бешеная? И с годами не проходит, сильнее становится, прогрессирует с такой мощью, что я гнию от нее живьем. Хочу ненавидеть и не выходит, хочу жестоко и безжалостно бить до кровоподтеков, до сломанных костей, а руку поднимаю и ..б***ь, она сама опускается. Как ударить? Это же Бабочка моя. Маленькая, нежная. Бабочка, которая мне цветы раона на ладошке протягивала и еду в кладовку таскала, когда меня наказывали. Бабочка, у которой я был первый. Моя сестра, моя женщина, моя жизнь.

Тварь последняя, которая вышла замуж за Пирса, едва решила, что я мертв. Сука! Но она моя. Когда-нибудь я все же вышибу ей мозги. Доведет, и я убью её, а потом что? А потом себя бензином и зажигалкой щелкнуть… чтоб так, как они все. Чтоб до конца и по-честному. Они давно меня к себе зовут. Каждую гребаную бессонную ночь тянут ко мне обгоревшие, скрюченные пальцы. Только она и держала здесь. Любовь её, в которую я верил и не умирал.

Я сел по другую сторону решетки на пол и бутылку рядом поставил, достал сигарету, сунул в рот. Ей не предложил – перетопчется.

– Сколько? – спросил глухо, чиркая спичкой в полумраке и поднося огонек к сигарете.

– Нисколько.

– Что ж так? Доброволец, да?

– Не льсти мне.

– Подороже продала меня? Не продешевила?

– Не продешевила. Не волнуйся.

Я ухмыльнулся и с горла бутылки спирта хлебнул. Алкоголь даже не шибанул по мозгам. Только горло обжег и сознание чуть подтуманил, но не настолько, чтоб каждое ее слово мне вены не вскрывало.

– Значит накосячила, а, Гадюка? Кого?

– Кандидата в сенаторы.

Откинулся назад, облокотившись о бетонную стену. Говори, девочка. Режь меня. Давай. Когда болит, я живым себя чувствую.

– Как попала туда? Кто вербанул? Джен?

– Сама к нему пришла…

– Кто бы сомневался. В тебе всегда это было…тьма.

Пошевелилась, и я понял, что ползет ко мне.

– На месте сиди, иначе колени прострелю.

Шорох стих, и я переложил ствол к себе на ноги, еще спирта глотнул. Значит, думает и правда прострелю. Дура. Не понимает, что другая на ее месте уже давно бы здесь в кусок мяса превратилась с отбитыми внутренностями, вышибленными зубами и оттраханная во все дыры моими ребятами.

– Карту ты Фраю слила?

– Нет. Я не успела.

– Будешь мне и дальше лгать или все же обойдемся без ненужных физических страданий? А, может, за эти годы боль начала тебя вставлять?

– Я не боюсь боли, Мадан. Давно не боюсь.

Я нервно засмеялся, сильно затягиваясь сигаретой.

– А чего ж ты тогда боишься, Бабочка?

– Уже ничего. Я все потеряла. Чего мне бояться? Смерти?

– Например, да! Смерти! Если так на свободу хотела, значит, и жить хочешь. Есть для чего жить, Найса? Или ради себя любимой?

– Уж точно не ради тебя!

Ударила сука. Как всегда, в самое сердце. Она умела наносить точечные. Метко в цель. Иглы под ногти вгонять.

– А я ради тебя жил, – продолжая улыбаться, пепел на пол сбил, – веришь? Все эти годы думал, что не хочу сдохнуть, не увидев твоего лица перед смертью.

– Как ты его увидеть хотел? Во сне, Мадан? Ты меня на казнь отправил или забыл?

– Ну как же забыть? Прекрасно помню. Как и то, чего мне стоило, чтоб тебе удалось сбежать в последнюю минуту.

Повернул голову, наблюдая за ней боковым зрением. Сидит, не дергается, тоже на меня смотрит. И стук равномерный доносится. Тонкий и дробный. Начинаю понимать, что это Найса зубами стучит. А в подвале духота невыносимая – по мне пот градом катится.

– Не лги мне, – голос дрогнул, а я медленно выдохнул.

– Зачем мне лгать тебе? Это не я у тебя за решеткой сижу, а ты у меня. Не хочешь знать, сколько твоя жизнь стоила?

Молчит тварь, а меня накрывает ядом и ненавистью. Воспоминаниями накрывает, и взвыть хочется, кататься опять по полу и выть.

– Спроси, сука! Давай! Тебе разве не интересно, сколько стоила твоя гребаная, продажная шкура?!

– Сколько?! Удиви меня, Мадан.

Быстро взяла себя в руки. Теперь я знал почему – её этому учили. И не только этому. По идее, боец Джена мог нас всех здесь уложить сам. Но она до сих пор этого не сделала. Либо приказ иной получила, либо…Нет! Вот в это я уже не поверю. Хватит. Достаточно шансов ей давал. Только пусть знает, какой ценой она сейчас стоит здесь передо мной.

– Жизнь отца, жизнь матери, жизнь тридцати двух солдат сопротивления. Я их всех…чтоб тебя дрянь такую отпустили.

Всхлипнула, а я пальцы в кулаки сжал. Сам треск суставов услышал, как и ее тихий стон.

– Поняла, сука?

Опять молчит. С ума меня сводит этим молчанием. Я рывком поднялся и замок на решетке сорвал. Два шага к ней и удар со всей силы по лицу, так, чтоб на пару метров отлетела, за шиворот поднял и к стене прижал. И сердце кровью обливается, потому что сам себя бью. Больно, бл**ь, от каждого удара. Когда убивать буду, сам от боли загнусь. Так всегда было. Всегда, дьявол бы ее разодрал и утащил в ад! Каждую ее царапину видел, и у самого внутри все рвало и щемило так, что хотелось сдохнуть, но не думать о том, что ей больно. Вот почему каждый раз, как кто-то трогал ее в школе, я с цепи срывался. Убивать за нее мог. За слезинку одну сердце голыми руками вырвать… а сейчас сам…и руку скручивает и сердце заходится от понимания, что ударил.

– Поняла, я спрашиваю?

Смотрит на меня, тяжело дыша, и удар по ребрам нанесла, туда, где рана через повязку еще кровоточила. Застонал от боли и тряхнул сучку, ударяя о стену так, что волосы на лицо упали. Извернулась и в челюсть локтем заехала и тут же, присев, ногой в бок снова, в одно и то же место, опрокинула на пол и вскочила сверху, сжала мне горло руками. Оторвал от себя и тут же подмял под себя, выкручивая руки за голову. Извивается подо мной, норовит ударить сзади. Коленом по пояснице. Но я ей бедра ногами сжал с такой силой, что кости захрустели.

– Лжешь! Ты нас всех предал. Ты сначала бросил меня, а потом слил…чтоб выжить! Чтоб свою шкуру спасти! Это ты тварь продажная! Ты! Ты мою жизнь в ад превратил! Ты убил меня, Мадан! Убил, понимаешь?!

Смотрю в глаза её сумасшедшие, полные ненависти и слёз, и у самого дыхание остановилось. От боли не могу глоток воздуха сделать. От каждого слова ее вздрагиваю. Словно лезвие мне под ребрами прокручивает. Достает, вгоняет снова и опять крутит. Заорать захотелось, чтоб заткнулась.