Сто с лишним лет спустя характеристику "враг народа" подхватили в России и оперировали ею столь настоятельно, что эти негодники стали у нас обыкновенны, как давка в трамвае и очередь за мукой. Разумеется, никакими "врагами народа" они не были и вообще меньше всего имели в виду народ, а разве что опасно отличались от прочих зачатками свободомыслия и оригинальничали в быту.
Настоящим врагом народа был, кажется, всего-навсего один человек за всю историю человечества, и то жил он не в России, а в Норвегии, и был это драматург Генрик Ибсен, который на вопрос о его политических убеждениях отвечал прямо и исчерпывающе: "Враг народа", - так прямо и отвечал. Вот что любопытно: он называл себя врагом тем самым аккуратным, добродушным, трудолюбивым норвежцам, у которых были поселения, похожие на картинки, богатая гражданская культура и добродушные короли... Как же в таком случае определить отношение к народу, с которым невозможно договориться, который до того домечтался, что у него на шее вечно сидят бандиты, у которого понятие о счастье заключается в припеве "Приду домой выпивши, стану над женой мудровать", который, наконец, так и не научился себя кормить?..
Впрочем, в наших палестинах среди "врагов народа" отчасти замечены: Пушкин, который постоянно разоблачал русский демос, Гоголь, не выведший ни одного положительного персонажа, а все каких-то монстров, язвительные Лесков, Салтыков-Щедрин и Николай Успенский, горький насмешник Чехов, злой обличитель Бунин, наконец, гениальный анекдотчик Зощенко, единственный из великих злопыхателей, кого друзья народа распатронили поделом.
Сейчас "врагов народа" в России нет. То есть до того наш народ обижен уже по последнему счету, что у него одни друзья остались, которые надеются нас устроить за счет веерного отключения электричества и транквилизирующего действия лотерей.
ШАЛАВА. Она же "хабалка", она же "халда", - это все слова, прежде употреблявшиеся в живой речи, когда требовалось охарактеризовать женщину беспутную, но не то чтобы международного поведения, а скорее бойкую, бестолковую, дурно воспитанную и беззастенчивую на слова. Лет сто назад этот тип женщины встречался преимущественно на одесском Привозе, но после стал явлением общенациональным, поскольку рыночные отношения превратили нашу страну во что-то такое, что остро напоминает очень большой Привоз.
Это довольно странно, что в женском мире случилась сия неприятная количественная метаморфоза, ибо женщина есть константа, то есть она, в отличие от мужчины, не эволюционирует - не отзывается на злобу дня и вообще не подвержена изменениям под воздействием внешних сил. Мужчина - тот вечно развивается и уже прошел значительный путь от тотемиста до демократа, поскольку он существо слабое, нервное, неуравновешенное, самой природой обреченное на метаморфозы к лучшему или к худшему под воздействием внешних сил. А женщина как при Марке Аврелии стояла на том, что мир, семья, дом прежде всего, так она на этой истине и стоит.
В том-то и заключается последняя надежда, которая еще дает силы существовать, тут-то и кроется обещание, залог: вот мужчина со временем доразвивается до полного ничтожества, и тогда мировое господство органически перейдет к прекрасному полу, которому известно прочно и издревле, что почем.
ОТЩЕПЕНЕЦ. Бывают слова общеевропейские, бывают резко национальные, так вот существительное "отщепенец" глубоко наше, самое что ни на есть русское, по той простой причине, что такого понятия и нет нигде. В Европе еще при Зеноне появились зачатки уважения к личности человека, и если кто отступал от генеральной линии поведения или развивал слишком свежие идеи, тот назывался "ренегат", "герой", "фрондер", а то и вовсе "оригинал". В России же, где личность человека испокон веков не ставится ни во что и где гражданская самостоятельность не приветствовалась никогда, определение "отщепенец" считалось даже и снисходительным, хотя подразумевало прямо антиобщественный элемент. До Владимира I Святого в "отщепенцах" у нас ходили христиане, после - язычники, москвичи, стакнувшиеся с татарами, еретики-нестяжатели, бояре, стоявшие за древние вольности, тушинцы, раскольники, "птенцы гнезда Петрова", Радищев с Новиковым, декабристы, народовольцы, социал-демократы, уклонисты, диссиденты и, наконец, окончательно и бесповоротно - культурное меньшинство.
Таким образом, "отщепенец" у нас скорее правило, нежели исключение, и, значит, что-то неладно в Московском царстве, если тут что ни генеральная линия, то конгрегация "отщепенцев", а то и две. Даже так сразу не разберешь, где "отщепенец", где истинный патриот, особенно в наше время, когда в изгоях общества оказались те, кто по-прежнему читает книги, гнушается телевидением, этим аналогом фикусу и канарейке в клетке, и не любит свободы слова за отвратительные слова.
РОМАНТИКА. В сущности, понятие "романтика" обличает такое состояние психики, когда душа отторгает рутину жизни и требует неизведанности, преодолений, красивых неприятностей и прочей окологероики, к которой так тяготеют стремительные, но дюжинные умы. И ведь действительно скучно изо дня в день обтачивать болты, или стоять за прилавком, или ходить с метлой. Куда веселее, например, устраивать заговоры, грабить сберегательные кассы, путешествовать по амазонским топям, скрываться, бродить по глухой тайге в поисках какого-нибудь менделевия и особенно открывать неизвестные острова. В свое время Денис Фонвизин наставлял эту публику: "Кто сам в себе ресурсов не имеет, тот и в Париже проживет, как в Угличе"; не в коня корм.
Впрочем, по молодости лет "романтика" - это простительно и понятно, потому что душа-то рвется, а едва проклюнувшаяся мысль парит, потому что хочется жить не в Чертанове, а в палатке, за которой порыкивают медведи, пить чай, густой, как чернила, пополам с комарами и назло Цельсию с Фаренгейтом разбивать за Полярным кругом яблоневые сады. То же самое касается общества: когда оно еще не перебесилось, сами собой являются революционные карты с четырьмя национальными гвардейцами вместо валетов и Министерство ужасных дел сплошь драпируется кумачом. В эту пору обыкновенные ценности бытия отступают на задний план, общество впадает как бы в истерику и безвременная гибель на поле боя под какой-нибудь Разуваевкой (скажем, во имя прогрессивной земельной реформы на острове Гренада) выглядит предпочтительней, чем прозябание в качестве скорняка.
