Она отвернулась:

– Да что говорить… Ты его даже не знал.

«Когда исчезли солнечные зайчики? – удивился Митя отстраненно. – Я-то думал, они приросли к ней…»

Присев рядом с дочерью – жаркие отблески вспыхнули на голых коленях – Дайна поцеловала темные волосы на макушке, почти такие же вьющиеся, как ее собственные.

«Может, это еврейское имя? – впервые пришло ему в голову. – Дайна… Еврейки кудрявые. И есть чертовски красивые. Помнится, в «Сашке» у Лермонтова. Моя первая эротическая литература… Не забудешь, как пробирало, порнофильмы рядом не стояли».

– Марину мы как-нибудь проведаем, – пообещала Дайна больше дочери, чем ему. Он-то при чем?

Олеська подняла голову. Профиль у нее был таким нежным, что солнце просвечивало его насквозь.

– Когда? – уточнила она требовательно.

– Ну… Как-нибудь… Когда она успокоится и не вопьется мне в глотку.

Мите представилось окаменевшее – ничто не дрогнет, – почти мужское лицо.

– Она способна впиться в глотку? Да ну, брось!

– Ты ее совсем не знаешь, – Дайна поднялась и поморщилась оттого, что в колене что-то хрустнуло, выдавая возраст. – Это знаешь, еще та змеища! Столько яда накопила, что самое лучше отравить может. Ты, дружок, держись от нее подальше.

Последнего Митя не услышал.

– У вас с ним и было – самое лучшее? – спросил он, не понимая, почему отводит глаза.

Она и не подумала одарить его спасительной ложью:

– Да. Лучше и быть не может.

– Но может быть по-другому, – его пробрал легкий озноб оттого, как просительно прозвучал его голос. Во что он превращается рядом с ней?!

На этот раз Дайна уступила:

– По-другому, конечно.

– Но это все – второй сорт…

Ощутив гастрономический привкус его слов, она спохватилась:

– Будешь с нами обедать? У нас сегодня вегетарианский суп и печень с рисом. Все очень полезное. Доктора ведь едят только здоровую пищу?

– Доктора водку пьют. Это здоровая пища?

Олеська запрокинула изумленное личико:

– Все-все водку пьют?

– Ну что ты, я шучу! – опомнился Митя. – Доктора – они хорошие. Все, как доктор Айболит.

– А ты совсем не похож на Айболита, – девочка радостно хихикнула и, ловко вывернувшись, уселась по-турецки, выставив розовые пятки.

Митя сделал вид, что обиделся:

– Почему это именно я не похож?

– А ты молодой, а доктор Айболит старенький. Может, ты не настоящий доктор?

– Может быть, – согласился он. – Вообще-то я не о медицине мечтал…

Уже направившаяся к кухне Дайна живо обернулась, хлестнув волосами косяк:

– А о чем?

Митя натужно усмехнулся, ощутив, как провалилось в пустоту сердце: «Она может это понять?»

– Я… В общем, я мечтал играть джаз.

– Джаз? – понизив голос, протянула она так, что услышалась тягучая мелодия.

– Трудно представить? Я учился играть на фортепиано. Только классическим музыкантом мне не особо хотелось становиться.

Дайна сделала несколько шагов к нему:

– Так что ж ты не играешь джаз?

Улыбнувшись девочке, Митя поднял мягкого на ощупь крокодила, вложил палец в приоткрытую пасть.

– Да, знаешь… Насмотрелся с детства на всю эту богему… К отцу тогда еще многие захаживали. Это сейчас он стал законченным букой… Или законченной букой? Неважно. Все его приятели были, как один, нищие, несчастные, несостоявшиеся, понимаешь? У каждого все сложилось совсем не так, как мечталось. Ни славы, ни денег. И я подумал: да ну его к черту это искусство!

– И стал врачом.

– Пользы не меньше, а разочарования не так… болезненны. Амбиции не те. Зарплата, правда, тоже фиговая…

Сочувствия во взгляде Дайны он не увидел.

– Жаль, – отозвалась она коротко. – Ты классно смотрелся бы на сцене.

– Я же не на подиуме собирался задом вилять, чтобы классно смотреться!

– Какая разница? Если в музыканта невозможно влюбиться, кто его слушать будет?

Митя оцепенел:

– А… А в меня, ты считаешь, влюбиться можно?

В ее равнодушии сквозило нечто божественное:

– Вполне. Ты у нас такой симпати-и-ишный!

– У вас?

– Ну, это…

Дайна покрутила в воздухе рукой, изображая неопределенность.

– Ясно. Ты так понятно все объясняешь.

Ее взгляд заострился суровостью:

– Так ты есть будешь?

– Не буду, – неожиданно для себя заартачился Митя.

– Как хочешь…

Прозрачный халатик летнего цвета ускользнул за белый, блестящий косяк. «А кто ей делал ремонт? – впервые спросил себя Митя. – Не сама же она красила… Дайна и ремонт?! Немыслимо. Хотя квартира-то арендованная, может, сами хозяева и делали. Или хозяин? В сущности, я ничего о ней не знаю. Но это ничего не меняет».

– Похоже, мне пора выметаться, – сказал он девочке и положил замученного им крокодила на ковер. – Учти, если он будет плакать, не верь! Крокодильи слезы – это…

Она весело перебила:

– Я знаю! Они едят кого-нибудь и плачут. Марина говорила, что среди людей таких тоже полно.

«А она сама?» – чуть не вырвалось у Мити, но он успел сообразить, что это вопрос не для ребенка. Хотя Олеська, пожалуй, ответила бы, решил он, встретив ее взгляд, который был поцепче материнского. «Маринин?»

– Берегись таких, – он поворошил напоследок мягкие волны ее волос.

Она кивнула с серьезным видом, а Дайна только махнула из кухни: «Уходишь?»

– Не забрызгай свой шикарный пеньюар, – ему хотелось быть язвительным, но получилось как-то не очень.

Ее смех совсем стер его злость:

– Это не пеньюар, дурачок!

«Сам знаю!» – огрызнулся Митя мысленно, губы от ее смеха так и склеились.

В подъезде навалилось бессильное: «Черт возьми, как хорошо быть женщиной! Такой вот… ослепительной. И знающей об этом. И смеяться всем в лицо, прекрасно замечая их слюни, ловко переступая через этот склизкий поток… Такую, если даже изнасилуешь с отчаяния, она усмехнется, перешагнет и не оглянется. Сам же не рад будешь».

В поликлинику идти не нужно было – воскресенье, но обычной для выходного веселой легкости Митя что-то не чувствовал. Медленно стаскивая ноги по ступеням, явно помнившим не одно поколение, он спрашивал себя, испытывая брезгливость к тому аморфному существу, в которое превращался: «Что же происходит? Может, это никакая не страсть, кто ее испытывает в наши дни? Примитивная зависть? То грызет, что самому слабо стать таким, как Дайна… Каким? Свободным ото всего на свете, влюбленным в себя, счастливым оттого, что просто живешь… У таких все получается: захотела забрать дочку – забрала. Нахрапом! Никто и не пикнул. И меня еще в это втянула. А пока хотелось одной пожить, очухаться, тоже нашла, кому подбросить… Как она там?» – вспомнил он о Марине уже непритворно.

И мгновенно созрело слегка шальное, немного отчаянное: а почему бы не зайти к ней? А потом хоть слегка потравить этим Дайну. Не тем, что он был у другой, этого она и не услышит, а тем, кто эта другая. Вот от чего она может взвиться! Почему бы не полюбоваться этим? Она ведь себе никогда не отказывает, упивается чужой болью. Живет, как художник: мазнет раскаленным и отступит, полюбуется. Губами скользнет по щеке, обдаст жаром, и – шаг назад: «Ты что это?! Я же просто попрощалась!»

– Несправедливо.

Он произнес это вслух и оглянулся. Иногда слова вот так прорывались наружу, Митя не успевал поймать их. Чаще всего они вздымались на волне стыда за себя, как сейчас: попытался представить Дайну этаким монстром, наслаждающимся мучениями других. А ничего подобного в ней ведь нет… И не мучает вовсе, просто не любит. Это он сам истязает себя, мог бы не приходить к ней, на этом все и кончилось бы. Дайна не стала бы разыскивать его для того, чтобы причинить боль.

В чем он обвиняет ее? В том, что слишком любила мужа? Что ни с их расставанием, ни с его смертью ничто для нее не кончилось? Что из живых она любит только дочь? Бог мой, что же противоестественного во всем этом?! Да она святая, если вдуматься… Красота и кипение жизни так и брызжут из нее, а она хранит обет верности, который тому, ушедшему, нисколько не нужен. Ради себя только… Ради своей души.