Когда все было кончено, казаки, спешившись, вытерли окровавленные шашки об одежду убитых и, вложив клинки в ножны, начали обыскивать трупы бандитов и ловить коней, лишившихся своих хозяев.

Юноша, с бледным лицом и выпученными глазами, наблюдавший за схваткой, вскоре вышел из ступора и разразился длинной тирадой на непонятном языке, указывая при этом рукой в направлении, откуда он появился несколько минут назад.

– Хранцуз, что ли? – удивленно переспросил его младший урядник, не понявший ни одного слова из сказанного незнакомцем. – Ну, погоди, мусью, чичас прискачет мангруппа и их благородие, господин сотник. Тогда во всем и разберутся.

Тем временем в цитадели Басры царила суета. Голубь с депешей еще не успел прилететь, но тревогу поднял телефонный звонок с блокпоста у наплавного моста. Крупные банды в окрестностях города стали редким явлением, но все же время от времени появлялись. А потому к стрельбе с утра пораньше мы с Михаилом Дмитриевичем отнеслись серьезно. Кроме поднятой по тревоге кубанской полусотни под командование сотника Долгова в выступившую к месту происшествия мангруппу вошло отделение наших бойцов при пулемете «Печенег» на двух тачанках. Да и я не усидел в штабе – захотелось немного размяться.

Примерно через час после того, как началась стрельба, мы со всей честной компанией – конно, людно и оружно, прибыли к месту, где разъезд кубанцев уничтожил группу бандитов.

– Докладывай, Хряпов, – сказал спешившийся рядом с группой казаков сотник Долгов. – Что тут у вас такое случилось?

Увидев перед собой, кроме своего непосредственного начальства, еще и меня, младший урядник вытянулся во фрунт.

– Так что, ваше высокоблагородие господин полковник, – сказал он, кивая на чернявого молодого человека в европейском костюме для верховой езды, – вот, хранцуза спасли. Удирал он, значит, от башибузуков и наскочил прямо на нас. Ну и мы не зевали. Положили всех нехристей, как миленьких, те даже удрать не успели.

Сразу после того, как младший урядник закончил докладывать, молодой человек разразился длинной тирадой на французском языке. Если отбросить все эмоции, то в переводе на русский язык сказанное им звучало примерно так:

– Месье офицеры, меня зовут Жак. Мы с отцом купцы, торгуем персидскими коврами. Сегодня ночью недалеко от этого места на наш караван напали разбойники. Все наши люди погибли или попали в плен. Мне же посчастливилось бежать от них, застрелив нескольких злодеев из своих револьверов. Верный конь спас меня, выбежав прямо на ваших храбрецов, которые в мгновение ока перебили преследователей. Но, месье, мой бедный отец остался там, в нашем лагере. Ради всего святого – спасите его. Мы – люди не бедные и сумеем вознаградить вас за наше спасение.

– Вячеслав Николаевич, – шепнул мне на ухо есаул Долгов, – готов биться об заклад, но этот юноша – переодетая в мужское платье девица. Уж я-то, отец двух дочерей, в этом немного разбираюсь.

Я внимательно посмотрел на месье Жака, и мне тоже показалось, что это, скорее, мадемуазель Жаклин. Движения его были не совсем похожи на мужские, на покрытых загаром щеках не было видно ни одного волоска, да и голос оказался подозрительно высок для мужчины.

– Владислав Феофилактович, – ответил я есаулу, – девица это или юноша – мы разберемся чуть позднее. А сейчас дайте своим людям команду «По коням». Если в окрестностях Басры появилась крупная банда, нападающая на купеческие караваны, то наш с вами долг уничтожить ее, чтобы обеспечить безопасность и нам, и местным жителям.

22 (10) февраля 1878 года, полдень.

Левый берег реки Шатт-Эль-Араб.

10 верст юго-восточнее Басры.

Французская подданная Жаклин д’Этьен

Мой отец, Луи Эжен д’Этьен, был умным и рассудительным человеком. Основным его занятием была торговля с Востоком. Он покупал у арабов ковры, шелка, пряности и разные экзотические вещицы, которые в Европе пользовались большим спросом. Иногда он шел на риск, чтобы забраться туда, куда никто из его коллег по торговому ремеслу не забирался. Все наши предприятия до сих пор заканчивались вполне успешно. Но об этом позже…

Так уж случилось, что я уже без малого семь лет сопровождала своего отца в его торговых странствиях. Моя мама умерла, когда мне было всего шесть лет. Все, что я запомнила – это ее ласковые руки и нежный, мелодичный голос, когда она пела мне песни, укладывая спать…

После смерти матери отец был вынужден отдать меня на воспитание нашим дальним родственникам, жившим в окрестностях Марселя, поскольку, занимаясь торговлей с Востоком, он был вынужден постоянно быть в разъездах. Две тетки, мамины сестры, которым я была отдана на воспитание, совсем не были похожи на мою милую мамочку – эти сухие, чопорные и до невозможности набожные и благочестивые дамы, осколки рухнувшей под ударами пруссаков Второй Империи, имели физиономии восковых статуй и холодные, как у рыбы, глазищи.

Кичась безупречностью своих манер, они с остервенением пытались превратить меня в свое подобие, называя все это «воспитанием настоящей дамы». Но, увы, их старания оказались напрасными…

Я росла замкнутым и нелюдимым ребенком, ни за что не желающим становиться «настоящей дамой». За те четыре года, что я провела в их обществе, я преуспела лишь в том, что вызвала к себе у своих добропорядочных тетушек стойкую неприязнь. Стены большого дома давили на меня, а одиночество и отчуждение со стороны теток заставляли искать общение вне их дома.

Это было тяжелое время Великих Перемен. Седан, Мец, пленение императора, осада Парижа и последовавшая за этим Парижская и Лионская коммуны всколыхнули затхлый мир вокруг меня и принесли, как мне казалось, в мою жизнь глоток свободы. По счастью, до сельской местности, где проживали мои тетушки, не дошли ни прусская оккупация, ни отряды коммунаров из Лиона.

При каждом удобном случае я удирала из дома. Вокруг был мир, полный приключений и интересных людей… Я подружилась с крестьянскими детьми – до чего же здорово было играть с ними в разные веселые игры, вместо того, чтобы читать нудные книжки и зубрить правила хорошего тона. А больше всего мне нравились мальчишеские забавы. Я даже сделала себе пращу, которую мне долгое время удавалось прятать от всевидящих глаз моих тетушек. Потом они все же нашли ее, после чего мое «грозное оружие» торжественно сожгли в камине. При этом сие действо сопровождалось сокрушенными вздохами и назидательными нравоучениями.

Словом, я росла настоящим сорванцом, а душа моя томилась в ожидании приезда любимого папочки… Отец приезжал редко, один-два раза в год, и каждый раз я со слезами умоляла его забрать меня с собой. Но он только печально вздыхал и качал головой. Но однажды, в один из его приездов – это было в мае 1871 года, когда мне уже исполнилось десять лет – он, после долгого разговора с тетками за закрытыми дверьми, вышел какой-то взъерошенный, с горящими глазами, и коротко бросил мне:

– Собирайся. Ты поедешь со мной.

Надо ли описывать чувства, которые я испытала в тот момент… Уже потом, когда я немного повзрослела, отец поведал мне о том, как сильно он переживал за меня, видя, что мне приходится несладко с тетушками. Но что он мог поделать? В тот приезд тетки решительно заявили, что они не могут со мной справиться, что я ужасный и непослушный ребенок, и пусть он или отдает меня в пансион, или забирает с собой. А их терпению настал предел.

Отдавать меня в пансион отец категорически не хотел. И после долгих и мучительных раздумий он все же решился на авантюру, которая заключалась в следующем – я должна была стать… мальчиком.

Там, на Востоке, где отец вел свои дела, было в порядке вещей, когда купец брал в путешествие сына, чтобы с малолетства обучать его торговому ремеслу. Перевоплощение далось мне легко. Я всегда ужасно завидовала мальчишкам. Они казались мне более свободными и могли делать все, что хотят. С улыбкой и безо всякого сожаления я смотрела, как отец остригает мои волосы, ощущая при этом радость.