И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой...
- А чего такое пунша? - спросил Федор.
- Напиток такой, - недовольный, что его перебили, ответил Женька. Сахар жгут и еще что-то...
- Сахар жгут? - ахнул Федор. - Скажи, гады, а?
- Контра! - подтвердил Степан. - Давай дальше, Женька!
- Нравится? - удивился Женька.
- Ничего... - уклончиво сказал Степан. - Красиво написано.
- Читай, Женя... - попросила Глаша и села поудобней.
Женька откашлялся и продолжал:
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою...
- Здорово! - не выдержал Степан. - Это я тоже люблю. Бой, дым, огонь!
Глаша улыбнулась и сказала:
- Известное дело! Где драка, там Степан.
- Да я не про это! - Степан даже поморщился от досады. - Я про военное искусство. Это тебе не кулаками махать!
- Может, у тебя призвание, - серьезно сказал Женька. - Талант! В командармы выйдешь.
- А что? Факт! - самоуверенно заявил Степан, подумал и покачал головой. - Нет, братва... Я токарем буду. Как батя.
Про умершего отца он никогда не говорил, вырвалось это у него случайно, и чтобы ненароком никто не вздумал его жалеть, нахально брякнул:
- А потом женюсь!
Увидел широко раскрытые глаза Глаши и спросил:
- Что смотришь? Ей-богу, женюсь! - И чтобы окончательно развеселить ее, добавил: - На образованной.
Но Глаша не засмеялась, как ожидал Степан, а как-то неловко поднялась и через пролом в стене вышла из риги.
Степан видел, как она, сгорбившись, пошла к воронке, где сидел у пулемета Кузьма, и спрыгнула вниз.
- Чего это она? - недоуменно обернулся Степан.
Женька покусал губы и сказал:
- Неумный ты все-таки человек, Степа!
- Это почему же? - Степан даже не обиделся.
Женька ничего не ответил и лег на солому, заложив руки за голову. Смотрел на черные стропила, серое низкое небо и насвистывал мелодию старого-престарого вальса.
Степан обескураженно молчал, свертывал "козью ножку" и все тянул шею к пролому в стене, поглядывая на пулеметную ячейку.
Но Глаша не возвращалась, и Степан, так и не закурив, сидел и вертел в пальцах самокрутку.
- А я землю пахать буду, - сказал вдруг Федор.
- Что? - рассеянно переспросил Женька.
- Землю, говорю, пахать буду, - повторил Федор. - Как белых разгромим, в деревню к себе подамся. Коммуну собью, артельно чтоб робить. Слышь, Степа?
- Тебе бы только в земле ковыряться! - раздраженно отозвался Степан.
- Это ты какие слова говоришь? - ахнул Федор. - Ты хлеб ешь?
- Отстань! - смотрел в пролом стены Степан.
- Нет, ты говори! - Федор засопел и заморгал ресницами. - Ешь хлеб?
- Ну, ем, - неохотно ответил Степан.
- А кто его сеял? Кто землю пахал? Кто убирал? - У Федора покраснели лоб, щеки, шея, а уши и нос, наоборот, стали белыми. - Сколько потов на эту землю пролито, ты знаешь? Убить тебя за такие слова мало! - Он помолчал и решительно сказал: - Не товарищ ты мне больше. Вот!
- И чего разошелся? - растерялся Степан. - Слова ему не скажи!
Подсел к Федору и толкнул его в бок:
- Федь!.. А Федь!
- Чего тебе?
- На, покури. - Степан протянул ему так и не зажженную самокрутку.
- Не хочу, - буркнул Федор, но самокрутку взял.
- Пошутил я... - пытался помириться с ним Степан.
- Спички давай. - Федор закурил и сказал: - Я, может, ученым хлеборобом хочу быть. Как он называется, Женя?
- Агроном.
- Во! - поднял палец Федор. - И буду! Первый агроном в нашей деревенской коммуне буду!
- Будешь, будешь! - успокоил его Степан и опять поглядел в пролом стены.
К пулеметной ячейке шел Колыванов и вел двух солдат - наверное, чтоб сменить Кузьму.
Степан видел, что Колыванов спрыгнул в воронку, потом оттуда вылез Кузьма, а за ним - Колыванов и Глаша.
Кузьма пошел к риге, а Колыванов с Глашей стояли и о чем-то разговаривали. Кузьма уже пролез в пролом и подсел к костерку, разложенному на железном листе, а Колыванов с Глашей все стояли у воронки. Потом Колыванов обнял ее за плечи и повел к риге, а Глаша сначала упиралась, потом вывернулась из рук Колыванова и пошла впереди. Влезла через проем и с независимым видом уселась рядом с Кузьмой. Колыванов, пригнувшись, влез следом за ней, поглядел на Степана и спросил:
- Кто Глаху обидел?
- Никто меня не обижал! - встрепенулась Глаша.
- А глаза почему красные? И вообще?..
- От дыма, - кивнула на костерок Глаша. - А вообще - так... Настроение.
- От дыма, говоришь?
Колыванов опять посмотрел на Степана, погрел руки у огня и сказал:
- Что-то притихли беляки. Не нравится мне это!
- Дали по зубам, вот и притихли! - отозвался Степан.
Он все смотрел на Глашу, но она упорно отворачивалась.
- Думаешь?.. - с сомнением покачал головой Колыванов, глянул на Глашу, на Степана и спросил: - О чем разговор был?
- О будущем, - усмехнулся Женька.
- Хороший разговор! - оживился Колыванов и задумался. - Кончим воевать, раскидает нас в разные стороны, постареем мы...
- Ну уж, и постареем!.. - недоверчиво сказал Степан и опять поглядел на Глашу. - Как это постареем?..
- Да так! - засмеялся Колыванов. - Постареем, и все! И будем вспоминать годы эти молодые, комсомольскую нашу юность.
- А нас? - очень тихо спросила Глаша и незаметно скосила глаза в сторону Степана.
- Что "нас"?
- Нас вспомнит кто-нибудь?
- Нас-то? - Колыванов подумал и сказал: - Должны вспомнить! Соберутся когда-нибудь комсомольцы... А будет их много! Сотни тысяч, миллион!
- Миллион! - засмеялся Федор. - Ну, ты скажешь!
- А что? Факт! - подтвердил Колыванов. - Ну, может, полмиллиона. Соберутся, вспомнят революцию, гражданскую войну... и кто-нибудь про нас скажет: "А ведь они были первыми, ребята!"
Он замолчал, подбросил соломы в костерок, она вспыхнула, померцала золотыми искорками, почернела и рассыпалась.
Колыванов чуть слышно вздохнул, оглядел притихших ребят и слишком уж оживленно сказал:
- А мы сами про себя вспомним! Встретимся лет через двадцать и вспомним.
