Здесь редко можно было услышать детский смех, здесь не шатались подгулявшие компании студентов или докеров, здесь даже в полуденный зной на улицах было прохладно — толща каменных стен предохраняла обитателей Олд-Донована от прямых солнечных лучей. Здесь не было ни шумных пабов, ни магазинов, ни мастерских — словом, ничего того, чем славился обычно шумный и жизнерадостный Миддлдэк.

Царство холодного камня — словно окостеневший непереваренный осколок, навеки завязший в чреве Левиафана. Может, поэтому Лэйд ощущал себя так неуютно, всякий раз оказываясь в Олд-Доноване — здесь как нигде на острове сильно было это ощущение.

Однако приют Святой Агафии против его опасений оказался не самым ужасным местом. Устроившийся в просторном особняке, выстроенном в духе неоклассицизма, он не походил ни на тюрьму, ни на богадельню, чего внутренне опасался Лэйд. Разве что был чрезмерно насыщен запахом пыли и карболки. Лэйду приходилось обонять запахи куда как неприятнее.

— Мисс Амилла Гаррисон? — женщина в монашеском облачении взглянула на него без всякого интереса, она и сама была холодна как мрамор Олд-Донована, вплоть до того, что ее лицо казалось маскероном^[41], взятым прямиком с каменного фронтона и срощенным с живым человеческим телом, — По какому вопросу вы желаете ее видеть, мистер Лайвстоун?

В самом деле, подумал Лэйд, тоскливо разглядывая высокий свод зала. По какому вопросу, старый ты дурак? Хоть это ты мог придумать, пока шел сюда невесть за чем?

«Знаете, мне надо сообщить парализованной мисс Амилле, что ее мать не далее как вчера была мучительно казнена своими домашними брауни. Да-да, теми самыми мифическими коротышками-лилипутами. Мне просто захотелось лично передать эту новость мисс Амилле, чтобы посмотреть, какое впечатление на нее она произведет».

Лэйд осторожно прочистил горло.

— По деловому. Я — владелец бакалейной лавки с Хейвуд-стрит и я…

— Надеюсь, вы не станете докучать ей долгими беседами. В такие жаркие дни мисс Гаррисон скверно себя чувствует. Третья дверь с конца по правую руку.

Это было сказано так спокойно, будто ему подсказали расположение ближайшего телефонного аппарата. Он-то думал, ему выделят сопровождающую — какую-нибудь сестру или монахиню…

— А вы не… Я полагал…

— Все в порядке. Мисс Гаррисон обыкновенно бодрствует в это время.

Анфилада, которую ему указали, была столь длинна, что к ее концу Лэйд ощущал себя так, словно отмахал всю Хейвуд-стрит от начала и до конца. Даже царящая здесь прохлада сейчас не приносила ему облегчения, по спине под пиджаком катился пот.

Глупо, глупо, глупо! — корил он себя, чувствуя затылком холодный взгляд монахини, пронзительный, точно невидимые лучи герра Ринтхена, — И тебя еще считают самым рассудительным лавочником в Хукахука! Чего ради ты явился сюда, Чабб? Мучить парализованную женщину дурацкими вопросами? Только лишь на том основании, что она имеет несчастье быть связанной кровью с другой женщиной, которую Левиафан казнил изуверским способом? Может, и в самом деле решил принести ей эту весть? Почтенный Коронзон, Герцог Пустоты! Чем держать бакалейную лавку, мне впору продавать газеты на улице по пенни за штуку — это предел для моих умственных способностей!

Допустим, Левиафану вздумалось послать ему очередное испытание, надеясь проверить прочность рассудка — маленьких кровожадных хищников. Саливан забыл о них напрочь на следующий же день, значит, оно предназначалось не для него. Он был лишь случайно завязавшейся фигурой.

Но история закончена. Он, Лэйд, снова вышел победителем из драки, как выходил бессчетное множество раз, отстаивая свое право оставаться пусть и пленником, но свободомыслящим, который никогда не станет игрушкой в руках тюремщика. Брауни мертвы, их раздувшиеся тела увезли Канцелярские крысы. Миссис Гаррисон и еще двое тоже мертвы. Для них эта история и подавно закончена. Тогда отчего так противно саднит в груди? Отчего Капитан среди бела дня вдруг заявился на Хейвуд-стрит? И что, черт возьми, не так с мертвым садовником?

Остановившись напротив нужной двери, он постучал. Деликатно и осторожно, совсем не так, как стучал своим кулачищем Саливан. Всего лишь формальность — ведь не ожидал же он, что парализованная женщина распахнет ему дверь?

Выждав для верности десять секунд, которых хватило на добрых две дюжины ударов сердца, Лэйд открыл дверь.

* * *

Прежде ему никогда не приходилось видеть парализованных, разве что изредка — на картинках в рождественских номерах журналов. Там парализованные выглядели обычно ухоженными благообразными старичками, с кроткой улыбкой взирающих вверх и как бы озаренными светом внутренней добродетели, точно спелой луной.

Мисс Амилла Гаррисон походила на эти иллюстрации не более, чем он сам — на татуированного полинезийца.

Сперва Лэйд и вовсе не заметил ее, так мало ее ссохшееся тело занимало на кровати. Прикрытое хлопковым покрывалом, оно выглядело тонкой древесной корягой, и даже ткань бессильна была скрыть неестественно распухшие на фоне веточек-конечностей суставы вкупе с неестественной для лежащего человека позой. Лицо мисс Амиллы тоже казалось маленьким и ссохшимся, как старый чернослив. Обрамленное жидкими серыми волосами, которые кто-то заботливо расчесал на пробор, оно выглядело так, словно поток времени стер с него все — мимику, черты, морщины, выражение. Оставил только темные невыразительные угольки-глаза, равнодушно глядящие в пустоту.

Единственное яркое пятно — книга на полке. Взгляд Лэйда схватил ее, как голодный фокстерьер, но только лишь потому, что это был единственный предмет в каменной келье, несущий хоть какой-то тепловой отпечаток. Не вольнодумец Вольтер, понял он мгновением позже, не Рабле. Книга сказок. Из тех, что я сам когда-то читал. Еще до того, как понял, сколько ловушек может создать собственное воображение. Наверно, монахини читали ей эти сказки. Ей — парализованной женщине, которая когда-то была девочкой.

Фарлоу говорил, ей около тридцати, вдруг вспомнил Лэйд, поспешно прижимая к груди котелок, но во имя всех Девяти, она выглядит как египетская мумия, пролежавшая в песках тысячу лет.

Он неуверенно кашлянул.

— Мисс Гаррисон? Позвольте засвидетельствовать вам свое уважение.

Прозвучало старомодно и по-дурацки — так никогда не говорят в Миддлдэке. Может, он внутренне полагал, что вложенная в эти слова чопорность каким-то образом сроднит его с этими холодными чертогами, где много лет пребывала мисс Гаррисон? Если так, то напрасно — ровно никакого эффекта его слова на лежащую женщину не произвели.

— Меня зовут Лэйд Лайвстоун, я держу лавку в городе. На Хейвуд-стрит.

В крохотной комнатушке не пахло ни карболкой, ни мочой, ни прочими ужасными запахами, которые воцаряются вокруг тяжело больного человека и которые воображал себе Лэйд, открывая дверь. Только крахмалом, лакированным деревом и холодным камнем. Как будто сама мисс Гаррисон давно перестала источать свойственные человеческому телу запахи.

Он еще раз прочистил горло без всякой на то необходимости.

— Имею сожаление сообщить, что явился в некотором роде не по своей воле и вынужден принести дурные вести. К моему глубочайшему прискорбию, прошлой ночью миссис Гаррисон из Мэнфорд-хауса…

— Я знаю.

От неожиданности Лэйд едва не клацнул зубами. По пути сюда он заготовил небольшую речь, которую успел два или три раза мысленно отрепетировать. Пожалуй, это была хорошая речь — в меру деликатная, в меру возвышенная, исполненная христианской кротости и проникнутая траурной грустью — превосходный образчик той чопорной и удушливой викторианской традиции, которую сам Лэйд в душе терпеть не мог. Только сейчас, когда губы мисс Гаррисон едва заметно шевельнулись, он сообразил, как это нелепо — скорбеть по мертвецу перед лицом человека, который сам мало отличается от мертвого.

— В таком случае… кхм…

— Зачем вы сюда пришли?

Она говорила тихо — так тихо, что Лэйду казалось, будто сквозь слова он слышит скрип ее сухой кожи, натягивающейся на скулах с каждым движением губ.