- Дерьмо! - сказал автор драмы. - Человек желает вернуться к доброму барину. Японцы это поняли. Груз социальной ответственности, конкуренцию и соревнование они переложили на феодала-технократа. Промышленный феодализм. Японцы - дерьмо.

- Ты чего, Олег, ополчился на японцев? - спросил Алоис.

- А я не ополчился. У японцев нет гениев. У китайцев гении были, а у японцев нет. Синхронные ребята. Синдром пираньи. В рот палец не клади.

- А нобелевские лауреаты?

- Я про гениев, а ты с лауреатами...

Тут вскочила женщина-синяк.

- Девочки, я знаю, что нужно делать, чтобы, наконец, изменить эту нашу собачью жизнь. Нужно, девочки, рожать японцев!

- Перерыв! Перерыв! - прокричала Анна, уловив какой-то знак Константина Леонардовича. - Доспорите за чаем.

- Лишь технократ может покончить с бюрократом. Он его, гниду... рычал автор.

- Остынь, - Анна поставила на стол блюдо с толсто нарезанной колбасой.

"Свежая", - подумал Скачков. - "Прима"". Он помнил времена, когда во всех ленинградских гастрономах стоял вкусный дух настоящей "Любительской" колбасы, розовой и прохладной.

Анна ставила на стол хлеб, масло.

Мужчины пошли курить в люстровую. А Скачков по многолетней привычке пошел все же на лестницу. Жена всегда просила его выходить курить на лестницу. У них с соседом на лестничной площадке и банка для окурков была подвешена к перилам.

Обернувшись, он увидел Алоиса - тот стоял в дверях люстровой комнаты, ждал, чтобы кивнуть.

Кивнул.

Анна и Регина ставили на стол чайник, вазу с конфетами, тарелки, чашки, блюдца. Анна торопилась, дважды глянула на часы. Что-то похожее на обиду шевельнулось в душе Скачкова. Никому он тут не был нужен. Он прошел в красную комнату. Красная женщина поднялась ему навстречу.

- Ты мой, - сказала она. - Ты им не верь. Они все врут. Совесть - это любовь. Я позвоню тебе. Я жду. Иди ко мне... - Но в ее словах не было призыва, не было конкретности. Они были обращены к кому-то другому, но скорее всего эти слова означали прощание.

Скачков, кивая и жалко улыбаясь, вытолкался на площадку. Красная женщина вслед за ним не пошла. Она сгорала, освещенная красным торшером, словно ее принесли в жертву красному богу.

На площадке Скачков вытащил из кармана сигареты, но не закурил, а, зажав пачку в кулаке, помчался вниз. Он закурил только на улице, когда успокоилось дыхание. "Вот попал!" - хохотал он над собой, но хохотал, чтобы обмануть самого себя, а на самом деле душа его скулила. "Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной!" - восклицал он. А на самом-то деле душа его плакала по Алоису: ""Совесть - есть функция разума!" Во дают! Но какого черта тут делает Алоис? У него же было развито чувство юмора, он же нормальный мужик. Мы с ним были как братья..."

Анна вылетела из парадной прямо на Скачкова.

- Ой, извините, - сказала. - Вы ушли. Правильно. Нечего там нормальным людям. Больные - они же не цирк. Правильно говорю? Проводите меня до "Ленинграда", там меня муж ждет. - Не дожидаясь согласия на свою просьбу, Анна отдала Скачкову сумку с провизией.

- Зачем тут Алоис? - спросил Скачков.

- Как зачем? Он у нас два месяца лежал. Бывало, стоит в коридоре и смотрит в стенгазету. Любил в стенгазеты смотреть. Час стоит, два. Иногда падал... Это у него от гласности. Депрессия. Он по натуре верующий. Причем глубоко верующий. Константин Леонардович говорит: если снова открыть монастыри, душевнобольных станет намного меньше. Особенно женщин.

"Странно, - подумал Скачков. - Алоис - верующий. А впрочем, жил с бабушкой - старой комсомолкой. Наверное, наше зубоскальство по поводу наших порядков его, в общем-то, ранило".

Скачков вспомнил, что Алоис всегда морщился, когда при нем рассказывали политические анекдоты. Оправдываясь, говорил, что чистотой стиля политические анекдоты не могут похвастать, а его утонченную душу это коробит. На самом деле он страдал как верующий, - его совесть взывала к кулакам. Чтобы нам, значит, морду набить. "Может, совесть - функция веры? Черт возьми, прямо какое-то четвертое начало термодинамики. Вера тоже находится в системе разума..."

- Да вы забудьте. Они кому хочешь заморочат голову. Регину жалко. Вы ей понравились. Говорит, все мужики, которые мне понравятся, убегают... Спасибо, что проводили, вон мой стоит, - Анна взяла у Скачкова сумку и побежала к кинотеатру.

Под ногами шуршали листья. На той стороне улицы неярко светились окна домов. Они не тревожили сердце одинокого человека Скачкова иллюзией возможного благополучия. Цвет их, даже оранжевый, был с зеленым оттенком. На этой улице свет фонарей, сочащийся сквозь листву, создавал ощущение близкой воды. Место здесь было такое слегка колдовское, как на южном берегу Тавриды, вблизи гор.

Скачков изучал афишу и не понимал из прочитанного ни слова. Сослуживцы говорили, что фильм Бергмана глубокомыслен и скучен. "Может, мы стали нервными? Может, нетерпеливыми? - подумал Скачков. - Может, нам хочется пойти к психоаналитику? Интересно, привьется в России психоанализ, или это будет смешно? Пошел к психоаналитику, а он - баба... Или: муж, жена и психоаналитик. Муж и говорит: "Кто там под кроватью?"

Небо над городом хоть и потемнело, но все еще опалесцировало. Где-то за домами в заводских районах крутились колеса, урчали шестерни. Там, в таинственных котлах, делали из какого-то мяса колбасу "Прима". "А что, если "Прима" является причиной участившихся психических заболеваний? Или все-таки что-то другое?.."

Показалось Скачкову, что в его душе затвердевают звуки колоколов и челесты, превращая ее в довольно прочный и вполне приличный фоноформ. "Все мы фоноформы". Но мысль о том, что совесть есть функция разума, не давала его душе успокоиться и отвердеть. Она его злила. Она его ранила. Чего-то лишала. Он казался себе идиотом, невеждой. Не мог он с этим тезисом примириться, как и с тем, что после смерти уже ничего не будет. Ему хотелось, чтобы совесть была чем-то высшим и обязательным, как желание любви святой. Этаким ангелом-хранителем, белокрылым и миловидным. А тут моряк-пуговичник, женщина-синяк, японцы, гололобая дама.

- Желания духа! При ближайшем рассмотрении все они оказываются желаниями тела.

Скачкову мешала мушка в глазу. Он и мигал, и глаза кулаком тер - не сразу понял, что смотрит на девушку, стоящую под фонарем. Она притягивала его взгляд - усиливала его раздражение. Он чертыхнулся. Вернулась простая и благостная мысль: "Занять бы денег да сбегать в ресторанчик, полакомиться шашлычком..." Но мысль эта не обладала энергией, какая выбрасывает в таких случаях человека на поиск денег хоть среди ночи. Он снова посмотрел на девушку под фонарем. Что-то в ней было классически трогательное, что-то в фигуре и ногах... "Она похожа на девочку в маминых туфлях", - вдруг сообразил он. И это сравнение как бы сблизило их, сделало естественной возможность заговорить с ней.

- Скажи, ты согласна, что совесть есть функция разума?

- Не живота же.

- Тогда цивилизация - продукт совести.

- Если это цивилизация, а не массовый психоз. - На чуть вздернутом носу девушки в маминых туфлях довольно густо сидели веснушки. Смотрела она безбоязненно, может быть чуть устало.

- Я, знаешь, поел бы чего-нибудь, - сказал Скачков грустно. - Я купил книгу за двести десять. Дома, кроме кальмаров и майонеза, ничего нет.

- А рис?

- Ты имеешь в виду крупу? - Скачков вспомнил, что жена никогда не называла рис крупой. - Есть. Целая банка.

- Можно приготовить салат с кальмарами, - сказала девушка. - Хорошо бы туда крутое яйцо и лимон. По-японски. Но и без яйца вкусно.

Она взяла его за руку и повела...

Он шагал за ней с каким-то щемлением в носу. "Ну пусть не совесть, пусть что-то другое, тоже очень важное, возродит в нас образ ангела-хранителя, белокурого и миловидного".

Она стиснула его пальцы, и он понял, что кто-то, летящий над городом, благословляет всех безумных, доверчивых, озябших и потерявших надежду.