– Вот, выродок, язви тебя… рыжий мерин… один такой, поди, на белом свете. Ладно, накину тебе пятак сверху… Одно слово – Чеславлев, больше ничё уж не дополнишь.

– За пятак сам пусть чешется, не инвалид войны…

– На кино хватит. Чуть добавишь – хватит и на паперёсы.

– В кино я и так пролезу, ещё пятак там стану тратить, а паперёсы – полон шкап у папки.

– Ну и не чеши, плакать будто будем. И, вправду что, сам прочешется… Вишь, и ногу уж отвёл, ему б ведь чё, ему бы лишь как половчей тока прицелиться да замахнуться, – хитрит Игнат.

Подался Володька к Шарику.

– Начинайте! – скомандовал старик и привалился спиной к оконному наличнику. Зажмурился. – Приступайте, мать вашу в болоте между кочек!

Подняли мальчишки ногу его на чурку. Валенок с ноги сняли. Носок с неё стянули.

– В пим яво, носок-то, пожалуй, не суйте. Пусь на ветру малёхонько пообыгат… отопрел-то, – скрючил пальцы на ноге старик. Ногти жёлтые. Потрескавшиеся. Как глина в зной – так же. – И ту тоже… культю забросьте, – повелел старик.

Рядом с ногой легла и деревяшка. Как пушка. Выстрелил дед. Засмеялся.

– Свиньи вон в лыве, – говорит, – дак не промахнулся, так прямо в задницу и залепил той, самой жирной. Она не ваша ли, Володька?

– Дед Игнат, тебе щепочкой?

– Пятку шшепочкой – конешно, а подошву – когтями, дак чё.

– А проволокой?

– Проволокой нельзя. Как можно ей – жалезная, – встрепенулся старик, открыл глаза. Ощупал ими руки мальчишек. Закрыл снова. – Поехали. Володька! Отстань, по-путнему прошу тебя, от кобеля… пятака не увидишь. А и её ишшо не дам, зарплату.

Засуетились мальчишки. По очереди скребут щепками пятку деду. Щекочут подошву ему пальцами.

– О-о-о-ой, ой, ой! Мать вашу в болоте! О-о-о-оах, хорошо, да как ещё хорошо-то, просто: ра-а-адось… А пошибче-ка пяточку, пошибче её, старую. Так, так её. О-о-о-о-о-о. Занозу-то не вгоните… Вот так, вот так исхоженную, об землю сплюснутую. Ой-е-ёй-ох, деньги зарабатывают. Ой-е-ё-ах, конфет-пряников накупят. В кино военное сбегают, ох-ой, труженики, шпиёнское поглядят, махорочкою вкусно обдымятся.

– Хватит, может, деда, а?

– Дак пашто это?! – приоткрыл – слезятся – глаза. – По гривенному ещё не заробили. Чё мамки скажут, грабит, дескать, Игнат Пшеничкин, подзаработать толком ребятишкам не даёт, мол…

– Прошлый раз мы и то меньше тебе чесали.

– Прошлый раз я вам деньги раньше выдал. И дурак был, говорил уже, признался. Неправильно было с моей это стороны. Не жалаете – дело ваше. Других сыщу, ведь тока свистни… мальцов безденежных-как воробьёв вон… О-о-о-о-о-ой, ой, ой, мило-любо… другой, жаль, нет, а то бы вовсе… Вовка! Шельмец. Не трожь награды – пятак не получишь. Свои заслужишь, с теми цацкайся. Своих-то, правда, вряд тебе когда видать, в тюрьме наградами не жалуют… О-о-а-а! По два гривенника уже, так считаю. Шибче, шибче. Ну и ребятишки, ну и старальщи. Не здря сосали титьки мамкины, толк из вас вышел. Ещё копейки по две. Ох, раз-зорите вы старика – на поминки гроша не оставите. Сёдня Петров день, та-а-ак. Через три дни у меня – «За боевые заслуги». За день до Ильи – орден Красной Звезды. Дожжа не окажется, дак в это же время милости просим. Шашнадцатого числа – «За отвагу». Прошу пожаловать. О-о-ой, хорошо-как-замечательно. Денег на вас не напасёшься. Чё дальше – после, доживу ежлив, дак скажу… Там, глядишь, и Спас… Жаль, что царский-то когда, день точно не припомню… знаю, что осенью, а вот когды?..

– Хватит, дед Игнат. Руки уж пристали.

– Ну а ещё-то на копеечку, то вдруг где не достанет… Атам и с Богом. В магазин. Чё в магазине этом тока нету… А иной раз из-за копеечки – нет её малой – и слатости какой не купишь – обидно.

– Всё-о-о, не можем больше, руки вон уж онемели.

– Да всё ли? Это на полкопеечки. Ну да будет, уж и вправду, приневоливать не стану, не мучитель. И то потрудились. На славу. Обувайте. О-о-ох, жизь – вроде и дар, а истое томно, а деньги – те и вовсе семючки, не семючки, а скорлуха… С австрийцами, учил Суворов, не водитесь – ну их.

Обули деда. Достал дед из кармана монеты. Долго то с той, то с другой стороны каждую разглядывал. Расплатился. Вовке на ладонь – отдельно пятак. Присвистнул Вовка, кулак свой конопатый сжал. «Хапуга», – сказал ему дед. «Хм», – ответил Вовка.

Прочь взапуски они, мальчишки. Пятки у них мелькают – грязные. За углом скрылись.

Откинулся к стене старик. Тёплая. Задремал. Дремлет пёс. Разбрелись от завалинки куры. Щиплют траву. Шевелятся синие губы старика – во сне бормочет:

– Шутя две германские отбрякал, вторую – дак особливо, шутя двенадцать рублёв пензии приносят на дом – как генералу, дак чё… Шутя маленькую купил, шутя уже и остограммился… Шутя Дуню похоронил… Дунину жакетку под голову подкладываю… мягкая, как Дунина душа… Из яё, из жакетки, Дуня мне подушечку для медалей выкроила… Ноги у Дуни в зелёных жилках, жилки с синими узелочками. Как на вышивке, дак чё. Пусь подушечку мне на грудь, как Рокоссовскому… Не увидела Дуня этой – к тридцатилетию… недавно отметил… красивая. Да и с ребятами коль встретишься, дак чё – не стыдно… ох, сынулечки – много вас было – как начну считать, дак и сбиваюсь… И Шарика рядом, пусь сторожит, хошь и засранец… Его бы, правда, постерёг кто, а то бельмо вороны выклюют. Может, там оклемается… Кто знат?

Нашлось бы тут похоронить кому нас. Разве кто из суседей сжалится… Ох, соскучился. Ох, стосковался. – Борода мотается. – Ох, а устал-то… И чё Он дёржит, а не приберёт-то?..

И уж выезжает из ельника на гнедом коне в белой, длинной холщовой рубахе отец Игната. Верхом Пшеничкин Иван Елисеевич. Серпом усы. Борода наковальней. Уздечка в одной руке. Другой рукой коня по ушам лупит. За конём борона волочится, зубьями стерню дерёт – новая борона, железная, в Исленьске за зерно приобретённая, ну так – во время нэпа.

– Э-эй, тятенька, опять ты, вижу, за своё, – качает головой Игнат укорительно. – Всё бы и диковал.

– Дикую, Игнаха, ой и дикую, мать честная. Забил до полусмерти баб обеих, теперь вот конишку почём здря лупцую. И когда всё это только кончится, не знаю. А ты-то как тут, парень, а?

А Игнат будто и не смотрит на отца. На солнце, прищурившись, глядит. И говорит как бы так – нехотя:

– А ты вот, тятенька, всё бы и спрашивал. И любопытный же. Ну, чё вот я тебе могу сказать? Ну, чё? – И теперь уж в глаза отцу Игнат глянул. И совестно ему за грубость свою сделалось. – Ну как, как, – отвечает, – да так вот – шутя. Сдохнуть никак вот тока не могу – ни шутя, ни сурьёзно. Да и чё, еж-лив ты и там такой же, каким был здеся?..

– Эх, Игнаха-Игнаха, драть тебя некому, а мне – некогда. Я ведь всё как? Я ведь всё, парень, на ходу. На ходу родился, не родился, а выпал, да ладно, что на пожню, а не об пол, а то башкой бы повредился… на ходу жил, на ходу и помер. Был ты у меня, а какой – дурак или умный, ленивый али работяш-ший – и того не помню.

Пляшет по стерне борона. Лупит коня Пшеничкин Иван Елисеевич рукой по морде. Танцует под ним конь. И через речку ать галопом. И через польцо после. И в гору. И конь уж большой такой – ельника выше. А Пшеничкин Иван Елисеевич оглядывается на сына и гогочет.

– Ну, дикой, ну, дикой, ну, заполошный, – качает головой Игнат Пшеничкин. – Как был сдрешным, сдрешным и остался, никакой чёрт с котлами и сковородками яво не исправил. Дак чё уж.

Уходит на другую сторону солнце. Прощается со стариком. Пихтовый домик тень на завалинку кинул. Затрясло пса. Стонет. Разбудил Пшеничкина Игната.

– Чего, шелудивый? Вставай, хватит дрыхнуть. Простынем, чего доброго, кто лечить будет? Подымайся. Пойдём в избу.

Замигал бельмами. Поднялся кое-как пёс. Дрожит на ногах.

– Иди-иди. Думашь, что чё – что я к тебе, ли чё ли? Велика честь, барин, будет, ишь ты, удумал тоже. Давай, давай, сам управляйся.

Побрёл по завалинке – хвост по земле. Едва равновесие держит. Ткнулся носом в руку старику. Заплакал.

– Не реви тут, сволочь, без тебя тошно. До завтра-то уж кого. Ночь – не век, доживём – погреемся… ежлив солнце – то ещё нам не подпакостит, канешно.