Замужем за Эдвардом она была уже больше пяти лет, теперь они жили в большом неогеоргианском доме в Уэст-Хампстеде; их экономка миссис Аткинсон занимала квартиру на верхнем этаже. Была у них и женщина, которая трижды в неделю приходила помогать по хозяйству, так что впервые за всю свою жизнь Диане было незачем беспокоиться о деньгах, и она могла заниматься, чем ей вздумается. Была лишь одна неприятность вскоре после их переезда и перед женитьбой – когда Эдвард тяжело перенес несложную операцию; она испугалась, что он умрет прежде, чем они поженятся, и она снова останется вдовой с тремя детьми и враждебно настроенной родней мужа и будет вынуждена довольствоваться нищенской армейской пенсией Ангуса (его родители так и не простили ей связь с человеком, за которым она не была замужем, да еще с женатым, бросившим ради нее жену и опозорившим себя разводом).

Все эти мысли вызывали ощущение, будто она не любила Эдварда, тогда как она, конечно же, его любила. Поначалу, думая о нем, она то мучалась, то ликовала, но когда их связь вошла в романтическую колею без малейших признаков, что положение когда-либо изменится, она осознала, что ей уже мало одних сильных чувств и неопределенности. Она жаждала уверенности – дома вместо съемных квартир или коттеджей, мужа, зарабатывающего столько, чтобы содержать ее и мальчиков в достатке, с которым, как наставляла ее мать, она должна свыкнуться. Вот и появился Эдвард. Она слышала, что до встречи с ней он имел известную репутацию у женщин, но была уверена, что с тех пор, как начался их роман, он хранил верность ей. «Я попался к тебе на крючок, – говорил он, – заглотил его целиком и весь пропал». И чем меньше чувств она к нему испытывала, тем чаще подбадривала себя мыслью о существующих между ними прочных романтических узах, которые не разрушит ничто.

Многое из того, о чем думала, она тщательно скрывала даже от себя самой – нечестность подобного рода разумеется, начинается с себя, – и как только он предпринял шаги, чтобы уйти от Вилли к ней, сделала все возможное, лишь бы укрепить в нем мысль о том, что она этого достойна. Крепкий мартини готовился в тот же момент, как он возвращался домой с работы; она поощряла его рассказы о том, как прошел очередной день; миссис Аткинсон выучилась готовить подстреленную им дичь именно так, как нравилось ему; она дипломатично сочувствовала ему в связи с разногласиями, которые начались у них с Хью из-за управления компанией, и делала все от нее зависящее, чтобы влиться в его семью. Когда он тревожился и сетовал, что Вилли запрещает знакомить Роланда с ней, она объясняла, что прекрасно понимает позицию Вилли: заставлять Роланда разрываться между ними неблагоразумно, и окажись она в такой ситуации, она, вероятно, поступила бы так же. Тяжесть этой конкретной вины она сняла с него так ловко и легко, что его потребность в ней возросла.

– Милая! Ну конечно, незачем обманывать ожидания Джейми.

Неужели толика облегчения в его голосе ей не почудилась? Возможно, но это, в сущности, ничего не значило.

– Чего я не выношу, так это когда она уставится мне в глаза и заводит: «Честно говоря…» А никакой честности в ней и в помине нет!

Джозеф Уоринг смотрел на нее с веселым удивлением. Негодование было ей к лицу – так он и сказал. Они ужинали, как часто бывало, в «Летуаль» на Шарлотт-стрит – заведении с неплохой и, по английским меркам, необычной и вкусной едой. Светлые волосы Луизы были зачесаны вверх от лба и перехвачены черной бархатной лентой, круглый вырез на черном платье был глубоким, рукава – короткими и, как и вырез, отделанными фестонами из той же ткани. В этом наряде она казалась очень юным и неземным существом, но ела с аппетитом, которому сам он не уставал изумляться, а хозяин заведения относился к ней настолько одобрительно, что однажды даже предложил ей каждый день приходить сюда на обед – при условии, что съеден он будет за столиком у окна. «Но я бы чувствовала себя при этом как те женщины в Голландии… ну, эти, профурсетки», – сказала она Джозефу и слегка порозовела при одной только мысли об этом.

Они познакомились на вечеринке, куда привела ее подруга. Стелла стала политической журналисткой, горячо поддерживала лейбористов и была безутешна, когда «надутый индюк Иден» выиграл выборы, вытеснив обожаемого ею Эттли. Она регулярно писала для «Обсервера» и «Манчестер Гардиан», иногда публиковала рецензии на книги в «Нью Стейтсмен». Благодаря своей популярности она получала приглашения – или добивалась их – на великое множество вечеринок и порой брала Луизу с собой «ради расширения кругозора». Втайне Луиза считала Стеллу фанатичкой, а Стелла высмеивала преданность Луизы партии тори. «Ничего удивительного, что ты голосуешь за них: у большинства тори нет вообще никаких политических убеждений – они просто голосуют так, как всегда делает их класс». В ответ Луиза промолчала, потому что в ее случае это была правда. Она не интересовалась политикой, а ее родные – кроме дяди Руперта – неизменно голосовали за консерваторов.

Вечеринка оказалась многолюдной и, похоже, собрала разношерстную публику. В комнате было сильно накурено, стоял ровный гул, похожий на океанский: все старались говорить громче, чтобы их услышали. Луиза совершенно растерялась, ее парализовала робость, которая, как ей уже было известно, всегда нападала на нее, стоило войти в комнату, полную незнакомых людей. Стеллу отнесло в сторону потоком, в который всегда попадают те, кто легко ориентируется в обществе, и она приветствовала друзей, махала коллегам, просила огонька, смеялась каким-то обращенным к ней словам, мимоходом прихватила стакан фруктового сока (спиртного она не пила) и оглянулась на Луизу, только когда та уже почти скрылась из виду…

– У меня складывается впечатление, что все это вам не в радость.

– Нет, мне… вообще-то нет. То есть да. Эта вечеринка меня не радует.

У обратившегося к ней мужчины в смокинге волосы были почти черными.

– Может быть, устроим вечеринку поменьше где-нибудь в другом месте? Дайте мне руку, – и она опомнилась, только когда ее вывели из жаркой шумной комнаты в холл, к вешалкам с одеждой.

– Я без пальто.

– И я тоже.

– Куда мы идем?

– У меня есть дом у Риджентс-парка, а в доме найдутся сандвичи. И славная холодная бутылочка «Крюга». Как видите, я вас вовсе не похищаю.

Она мялась в нерешительности. Риджентс-парк – это совсем недалеко от ее квартиры. Стелла может, как уже не раз бывало, привести домой с вечеринки толпу друзей. А ей хотелось есть. И вдобавок она была заинтригована. Он смотрел на нее с откровенным восхищением, но ждал, когда она сама сделает выбор. Это обстоятельство стало решающим.

– Только ненадолго.

– Забирайтесь.

К тому моменту они уже стояли на улице возле блестящей темно-серой машины.

– Вы ведь не замужем, да?

Краткие эпизоды ее супружеской жизни пронеслись перед мысленным взглядом, как вереница тусклых, выцветших фотографий.

– Была. Теперь нет. А вы?

Она скорее почувствовала, чем увидела, как закрылись жалюзи.

– О да, – ответил он. – Женат. Жена и трое мальчишек. Держу их за городом. Приезжаю на выходные. А это – моя лондонская берлога.

Они свернули на подъездную дорожку к одному из домов в ряду, он остановил машину. Этот ряд домов после войны перекрасили, теперь они выглядели перламутрово-праздничными в тусклом свете весеннего вечера – как покрытые глазурью, но еще не украшенные толком бока свадебного торта, подумалось ей.

К дому вели ступеньки, за дверью показалась широкая лестница в роскошном убранстве темно-красного ковра. Два лестничных марша вверх – и они очутились в его гостиной. Ее освещала пара ламп на низких столиках, создавая впечатление таинственных сумерек, в которых грозно темнели диваны, пламенели ковры, а зеркала отражали сами себя, создавая неразличимые и повторяющиеся коридоры; лишь беломраморная облицовка камина сияла строгой, изысканной красотой. Он включил еще одну лампу, и она увидела, что стены обтянуты шелком табачного оттенка. А на низком столике перед диваном глубокого темно-коричневого цвета, на который он указал ей жестом, предлагая сесть, стояло серебряное блюдо под салфеткой и ведерко с бутылкой.