– Территории… – лениво буркнул я, понимая, что моя часть диалога уменьшается с каждой выпитой рюмкой.

– Бросьте вы! Территория! Еще скажите «власть». Для территорий вам нужен был Ислам. Вот уж где и тенденция к оседлости и неприкасаемость собственности. Нет. Дело в другом. Никакой политикой это объяснить невозможно. Православные, хасиды, греко-католики… Даже Лангедок13 меркнет. Ваша Украина позволила себе то, чего не смог позволить никто. Просто какой-то разгул вседозволенности.

– Контроля мало. Придумывай что хочешь…

– Так и придумывали бы! Ведь ни единой сколько-нибудь заметной мысли. А почва-то какая! Зависть берет. В течение шести столетий ни одного мирного года. Впрочем, нет. Вру. Десятка три лет наберется. – Профессор жадно отхлебнул из стакана. – Вам бы Платонов да Абеляров рожать через год. А ведь никого!

– Все уехали в Европу, – пошутил я.

– Ну и где они в Европе? – профессор понял шутку, но поддержать ее отказался.

– Не сохранились, – ляпнул я, чтобы отвязаться.

– Не сохранились, – передразнил меня шеф. – Да нечему было сохраняться. Вот в будущем году мы непременно отправимся с вами в Киев. Я просто заболел вашей страной. Такие возможности и полное отсутствие результата! И не говорите мне про Ойкумену. У вас просто мозги навыворот. Ладно, мы, варяги… – Тут Ярве Янсен поперхнулся выпивкой и закашлялся. – Слышали, кстати, последний шедевр Хейердала? Протоукраинцы – прямые предки викингов! Будто они сперва завоевали Украину, потом Скандинавию и потом вернулись назад. У кого они отвоевывали Украину первый раз ему не известно. Скорее всего, ни у кого, потому, что это было так давно, что найти тогда противника было труднее, чем его победить. Совсем старик в маразм впал. Если я доживу до подобных открытий, пристрелите меня.

Соблазн был велик, но ничего огнестрельного под руками не оказалось. Я плеснул еще водки в стаканы.

– Какого цвета была кожа у воскресшего Христа? – Профессор пожевал губы, и ответил на собственный вопрос: – Не знаете. И я не знаю. А всякое чудо обязано иметь анатомическое подтверждение. Иначе это не чудо, а миф.

Любовь профессора Янсена к Украине уже давно не давала мне покоя. С одной стороны, лестно, когда твоя родина вызывает у научного светила столь неподдельный интерес. С другой стороны, не возникало никаких сомнений, что визит профессора Янсена в Киев обернется настоящим скандалом. Поэтому моя скромная роль ассистента при модном американском профессоре превращалась для Украины в некую защитную функцию, некий буфер между агрессивными космополитами и благодушной провинциальной страной, «державшей щит меж двух враждебных рас».

Водка хороша, когда она в меру…

Профессор выглядел уставшим. Щеки оползли к нижней челюсти, мешки под глазами пузырились чем-то фиолетовым, глаза походили на раздавленные вишни. Лоб и нос профессора покрывал растопленный жир, вытекший из кратерообразных пор.

Мне стало жалко Ярви Янсена. В сущности, ничего плохого он мне не сделал. Если не считать того, что хорошего сделал меньше, чем мог.

Импульсивный, увлекающийся старик. В данную минуту он увлекся Украиной. Его занимала моя страна. А обо всем, что его занимало, он мог говорить часами.

Профессор неприлично ковырялся в носу. Он вообще не очень следил за нормами поведения. Он мог во время лекции громко чихнуть, после чего вытереть забрызганный стол рукавом пиджака. Или громко пукнуть в пустом коридоре. При этом он тщательно следил за ногтями, регулярно посещал стоматолога и следовал последней моде. Сейчас он был одет в дорогой твидовый пиджак, потертые джинсы и синюю футболку с широкой надписью «Вирджиния».

По окончании водки профессор достал из холодильника бутылку «Джонни Уолкер» и смачно хрустнул крышкой.

– Надо бы запретить все алкогольные напитки слабее сорока градусов, – изрек шеф, разливая виски по стаканам, – от всяких вин, пив, коктейлей и прочей ерунды, случается горькое похмелье и разврат. Разврат случается также и от крепких напитков, но вкус их противен нежному возрасту. Потому и разврата среди молодежи резко поубавится.

– Ой ли, – лениво возразил я, – они найдут, чем себя развлечь и без ваших старорежимных возбудителей.

– Нет! – в сердцах возмутился профессор. – Не называйте благородные напитки возбудителями. С их помощью мы снимаем с организма вредоносный смур. Чем протирают контакты? А что не замерзает на морозе?

– Соляной раствор.

– Враки! Соляной раствор тоже замерзает. А не замерзает спирт. И вред от него только пьяницам. Если вы не будете пить спирт, у вас в животе заведутся глисты.

– Это анекдот такой.

– Пусть анекдот. Но пиво надо запретить!

Мы выпили еще по маленькой, и я начал собираться.

– А ведь знаете, Гарри, тамплиеры совсем не способствовали развитию литературы. И все эти ваши изыскания по поводу Данте и храмовников, скорее всего, обречены на неудачу. Герметизм ордена всегда будет в конфликте с открытостью литературы.

– Но ведь Данте похоронен в рясе тамплиера14. И это факт.

– Вы что, там были? Я думаю, это вранье. Вся их сила была в деньгах. И никакой другой силы у них не было. Была бы другая сила, их бы так просто не одолели. Убогий Франциск Ассизский15 заткнул их за пояс своей верой со всеми их замками и богатствами… Да и где бы Данте раздобыл рясу тамплиера? К тому времени они все повывелись.

Ярви Янсен выглядел растерянным и обиженным. Мне показалось, что он сам не хотел соглашаться с тем, что говорил. Я попытался ему помочь.

– Вы сами ругаете меня за упрощение.

Профессор подумал и уже совсем другим тоном, прощаясь, сказал:

– Потому что я старый дурак.

4. Некрещеные младенцы

                                                … не спасут

                                                Одни заслуги, если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут;

                                                                  AD.IV.34.

Дома мы с Адамом никогда не были близкими друзьями. Хорошие знакомые, не более. Но чужбина сближает.

Впервые после его эмиграции мы увиделись в книжном магазине, где Адам зарабатывал на хлеб. Там же я вновь увидел Ингу.

За годы, прошедшие с тех пор, когда между нами был недолгий, но бурный студенческий роман, она настолько похорошела, что в первую минуту я даже растерялся. Мне сделалось не по себе оттого, что я знал эту женщину каких-то пятнадцать лет назад. Знал во всех смыслах. Это была стройная волоокая брюнетка с манящими губами и обезоруживающей линией бедра. Ее хотелось кушать.

Вплоть до того момента, пока она не заговорила. После первых же звуков, которые выпустил из себя ее плейбойный рот, мне сделалось кисло. Я вернулся в разряд тех мужчин, для которых женщины – это только женщины.

Уж не помню, что она тогда сказала. Наверное, поздоровалась. Но это не имело значения. Слово – не воробей…

В тот вечер мы немного выпили. Поболтали о том, о сем и разошлись. С Адамом, правда, я перезванивался. Большей частью по поводу книг. Однажды сбросил на него какую-то работу по журналу. Адик не подвел.

Потом я узнал о смерти Инги. Не помню, что было раньше – прочитанный в газете некролог или скорбный звонок брата. Помню, что меня это как-то мало тронуло. Я почувствовал себя свиньей и, конечно, пришел на похороны.

Похороны были малолюдными и быстрыми. Соседи, несколько коллег, далекие знакомые. Именно на похоронах я понял, что сейчас для Адама я, пожалуй, самый близкий человек на земле.

Поминали Ингу втроем. Я, Адам и непутевый вдовец, оставшийся после Инги, Коля. Коля очень быстро напился, а мы с Адамом сидели допоздна. Много вспоминали, даже шутили.