Яков знал, что Давиду не нравится играть блатняк. Вот только какое ему– Якову до этого дело? Кто платит, тот и заказывает музыку, а мнение музыкантов значение не имеет. И хрен с тем, что барабанщица, кстати, баба она ничего, грудастая и жопастая, кривится, как от запаха гнилой рыбы. Плевать на то, что бас гитаристка сжимает челюсти в бессильной злобе, да и в глазах самого Давидушки тоже вдохновения маловато, поёт так, будто бы мешки таскает, механически, без огонька. У Якова сегодня был поганый день, он устал, и к довершению всего случившегося, его бросила тёлка. И пусть она ему уже успела порядком надоесть, пусть секс с ней наскучил, и стоит ему – владельцу половины ларьков городка свистнуть, как в очередь выстроятся все местные крали, но сам факт, что его кинули, развели как лоха, грыз Яшку Богданова изнутри. И теперь его беспокойная душа требовала песен, мрачных, слезливых, но за жизнь, а ещё водки, много водки.

Очередная песня про тюрьму завершилась, и Яшка махнул рукой солисту, приглашая к столу. Яков внимательно следил за тем, как Давид осторожно пробирается к нему между столами, стараясь не задеть своим мощным телом посетителей, как в тёмно- зелёных глазах парня вспыхивает вопрос : « Ну, чего этому придурку от меня надо?», как разноцветные блики прыгают по широким покатым плечам, обтянутым белоснежной рубашкой, как ветерок, треплет чёрные, словно дёготь, волосы, выбившиеся из хвоста на затылке.

Давид всегда, сколько Яшка себя помнил, был примером для подражания, совершенством, которого никогда не достичь, другом, который всегда поддержит, поймёт, но и накостыляет, если посчитает нужным. Беспечное голозадое детство, дурное отрочество и бесшабашную юность они были неразлучны, но в то же время так непохожи, как соль и сахар, лёд и пламя, ангел и бес. И все вокруг удивлялись их тандему, их странной дружбе, все, но не они сами. И даже когда после выпускного вечера их пути разошлись, Яков твёрдо знал, что где-то там, в далёкой столице грызёт гранит науки его друг, настоящий, преданный и бескорыстный.

– У тебя хреновый вкус, брат, – сказал Давид без экивоков, отодвигая стул и садясь напротив.

– А что мне слушать, рок твой? – усмехнулся Яшка, опрокидывая в себя очередную стопку.– Нет, дружище, детство прошло, и нужно слушать серьёзные, жизненные песни, злободневные, так сказать. Посмотри вокруг, что ты видишь?

Владелец ларьков для большей убедительности обвёл зал рукой, а затем, привычным жестом почесал ёжик на затылке.

– Криминал, разборки, воровство и, как следствие, тюрьма. Вот о чём нужно петь, братишка, о том, что мы каждый день видим. Время сейчас такое, ничего не поделаешь.

– Времена меняются. Да и знаешь, не всем хочется слушать грязь. Кому-то нужна любовь, кому-то мудрость, кому-то сказка. Вот мне о тюрьме, по понятным нам обоим причинам, не говорить не петь не хочется, так как едва сам за решётку не угодил. Если бы не твоя помощь…

– Да брось! В натуре, я сейчас, как тёлка покраснею. Забудь, брат, это не я тебе помог, а мои бабки. Я в тот момент вообще подумал, что ты откажешься, ломаться начнёшь, как целка. Капуста ведь не честным трудом заработана.

– Я что, по-твоему, совсем дурак? Принципы – это, конечно, вещь хорошая, но свобода милее.

От беспечной, мальчишеской белозубой улыбки друга, такой лёгкой, искренней, у Яшки защемило сердце, а на глаза выступили пьяные слёзы. Именно по вине приступов сентиментальности, он держал себя в рамках и не напивался в компании. Но сегодня можно, в присутствии Давида всё можно. Он не осудит ни пьяные слёзы, ни дебош, ни нудные истории о бывших бабах.

– Брат, да я ради тебя на всё готов!

Яшкин кулак ударил по пластиковой столешнице и рюмки подпрыгнули, грозясь упасть и разбиться. – Помнишь, как ты меня в третьем классе от бати в своём доме скрывал? А на комсомольском собрании, как вступился, когда все эти скоты, покупающие у меня джинсы, вдруг решили меня за фарцу из комсомола исключить и ментам сдать, помнишь? Что мне ещё сделать для тебя друг? Хочешь, ту бабу, что тебя подставила, и чью фотку ты хранишь, приволоку? Я сделаю это, ты меня знаешь. Подставила человека, сучка, а сама на курорт приехала. Хочешь ей отомстить, брат?

Теперь Яшка сам себе напоминал беса- искусителя, толкающего человека на совершение греха. И эта роль неожиданно понравилась ему, ведь в нём всегда жила жажда справедливости, и никогда, ни при каких обстоятельствах Богданов не прощал обид, считая это слабостью и бесхребетностью. Обидчик должен быть наказан, и никак иначе!

– Откуда приволочёшь? – усмехнулся Давид. В голосе послышался металл. Как бы не крепился друг, воспоминания об этой девке причиняли ему боль. Значит, всё верно, проклятой белобрысой стерве нужно отомстить.

– Она в нашем городе, у соседей моих поселилась. Попрошу соседского сынка её сюда привести. Пусть выпьет, расслабится. А потом…

Яков видел, что друг колеблется, Поджатые губы, брови сведённые к переносице и хищный, зловещий зелёный огонёк в глазах, всё это выдавало процесс трудного выбора, между природной добротой и благородством и жаждой мщения за растоптанное самолюбие. Качались чаши весов, Яков прекрасно, отчётливо представил эти весы и мысленно подбадривал одну из чаш, чтобы та опустилась вниз.

– А ты ничего не путаешь?

Рука Давида потянулась к бутылке, и только это выдало в нём волнение. Взгляд же, остался спокойным и равнодушным, а голос ровным.

– Не путаю. Глаза косые, на щеках шрамы, это точно она, отвечаю! – теперь Яков шипел, перегнувшись через стол и гипнотизируя взглядом, сидящего за столом человека. – Давай, брат, действуй. Ментов, чтобы особо не рыли, я возьму на себя. Звякну своим ребятам, и дело в шляпе, притащат твою девку.

– Почему бы и нет? – Давид улыбнулся с безмятежностью сытого кота. – Действуй, только аккуратно, без насилия.

– Обижаешь, – Яков выдохнул с облегчением, отчего-то, он испугался , что перевесит другая чаша, но нет, Давид вновь не разочаровал. – Доставим в лучшем виде, как заграничный хрусталь не доставляли.

Утро, мглистое, душное, многоголосое, наполненное звуками скрипящих панцирных сеток, покашливанием, шлёпаньем тапок и шуршанием одежды обрушилось внезапно, разорвав в клочья робкую пелену накатившей дремоты, от чего тут же заломило в висках, а телом овладела противная лихорадочная дрожь.

Насыщенный неприятными событиями вчерашний день, бессонная ночь и рой беспокойных, болезненных, мрачных мыслей в голове сделали своё дело. И теперь, всё казалось нереальным, призрачным, словно за экраном чёрно- белого телевизора. Серый свет, льющийся из окна, размывал очертания предметов, растворял и поглощал другие краски. И запахи, очень много было в этой странной комнате запахов, гадких, чужих и от того – зловещих. Духи потного тела, нестиранного нижнего белья, пыли и плесени смешивались в один разноцветный клубок. И если закрыть глаза, то этот комок можно представить, серая нить смешивается с ядовито- жёлтой, коричневая сплетается с грязно- розовой, попутно обвивая тёмно- зелёную.

Не плакать! Только не плакать! И без того всю ночь проревела до боли в глазах. А ведь доктор предупреждал, что роговицу нужно беречь.

Пол, деревянный, грубо покрашенный коричневой краской, обжёг босые ступни холодом, и я, нащупав гору своей одежды на прикроватной тумбочке, принялась споро одеваться.

Так будет начинаться каждое моё утро, пронзительный звонок, извещающий о подъёме, резкий крик воспитательницы, торопливые сборы в сизых сумерках. А ведь я и не знала, что раньше, до всего этого, была счастлива. Разве не счастье просыпаться от поцелуя мамы и её нежного голоса, а потом идти к столу на запах лепёшек и малинового варенья? Вчерашний день преподал мне жестокий урок и показал, кто я есть на самом деле, моё истинное лицо. А ведь я так верила, так надеялась, так ждала! Считала дни, придумывала целые истории о новых друзьях и весёлых приключениях, о парне отзывчивом, нежном и понимающим меня без слов, погружаясь в них так глубоко, что меня было порой не дозваться.