– Я единственный ребенок, – говорит Шоу.

– Повезло, – язвительно заявляю я.

– Речь сейчас о вашей сестре, Кейт.

– Ладно, ладно! – кричу я, мотая головой. – Почему мы не близки? Понятия не имею. Наверное, мы просто слишком разные.

Шоу кивает и что-то строчит. Глядя на нее, я вспоминаю нашу последнюю встречу с Салли: лицо искривлено, и она на меня орет. Столько лет от тебя ни слуху ни духу, а теперь ты вдруг появляешься и указываешь мне, что делать? Мы уже не дети, Кейт. Я сама решу, как мне жить.

– В каком смысле? – продолжает Шоу. – В каком смысле – разные?

– Во всех смыслах.

Я думаю о сообщении, которое пришло мне, когда я сидела, скорчившись в подвале в Сирии: Мама умерла. Решила, что надо тебе сказать.

Одна строчка. Все, что Салли пожелала мне сообщить. Одна короткая строчка о том, что мама, которую я любила больше всех на свете, умерла.

Тварь.

– Что-что, Кейт?

Я поднимаю взгляд на Шоу, а в голове вертится то сообщение. Я сказала это вслух?

– Понимаете, доктор Шоу, моя сестра – далеко не самый приятный человек, – говорю я. – Мы не ладим. Может, хватит об этом?

Понедельник, 13 апреля 2015 года

Пол стоит на пороге и широко улыбается. В руках у него бумажный пакет.

– Рыба с картошкой фри, – говорит он, – Лучшая в Херн Бэй. Ты явно по ней соскучилась.

Ни капельки, однако ведя его по коридору, я чувствую странное воодушевление. Впервые за долгие годы я проснулась со светлой головой. Никаких голосов. Пока.

– Я тут выбил себе долгий обеденный перерыв и забежал в «Телливерс». Уверен, ты просто мечтаешь о настоящей еде после… Напомни, где ты была?

– В Алеппо, – говорю я. – Это в Сирии, – добавляю, заметив его отсутствующий взгляд.

– Ага, ну как бы там ни было, такой вкуснотищи у них точно нет, – отвечает он и ставит пакет на стол.

«Там идет война, черт возьми», – думаю я про себя, стоя в кухонном проеме и наблюдая, как Пол накрывает на стол. Разве не ясно, что там вообще есть нечего, и люди умирают от голода? И проклятая рыба с картошкой фри – это последнее, о чем я думала в Алеппо.

– Знаешь, Пол, я не голодна, – заявляю я. – Только что позавтракала.

– Да ладно тебе, – уговаривает он, показывая на деревянный стул напротив. – Поешь еще – тебе не помешает. Одна кожа да кости.

Он просто пытается быть милым, говорю я себе, неохотно садясь за стол.

– Ну вот, другое дело, – говорит он и накладывает мне в тарелку гору жирной картошки. – Налетай.

Я кладу ломтик картошки в рот и медленно жую. На удивление вкусно.

– Я связался с маминым юристом из Кентербери, и она записала нас на среду на час дня, чтобы подписать бумаги, – говорит Пол. – Много времени, думаю, не займет. Только не забудь захватить удостоверение личности. У тебя ведь есть паспорт?

Я не могу поверить своим ушам.

– Пол, неужели ты думаешь, что я могла бы работать без паспорта?

– Ой, извини, – смеется он. – Конечно, есть. Прости, все мысли о работе.

Он открывает кухонный шкаф и достает пыльную бутылку солодового уксуса.

– Хочешь?

Я качаю головой и наблюдаю, как он макает картофель фри в жгучую коричневую жидкость.

– А Салли придет? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит он, опустив вилку. Его лицо мрачнеет.

– Что такое?

– Да ничего, Салли есть Салли. Ей снова хуже.

– Имеешь в виду – снова начала пить?

– Да, пару раз сорвалась, – говорит он, растерянно сминая пальцами кусочек картофеля.

– Вы не пробовали обратиться в Общество анонимных алкоголиков?

Он мотает головой:

– Она и слышать об этом не хочет. Считает, что у нее все нормально. Поговори с ней. Может, хоть ты ее вразумишь. Меня она не слушает.

– Да брось, Пол, во время нашей последней встречи она прямым текстом заявила, что не желает меня больше видеть. И выставила за дверь.

– Да, но это было давно; к тому же сама знаешь, как она переживает из-за Ханны. Она решила, что ты винишь ее в произошедшем.

– Я пыталась ее образумить, – говорю я, отодвинув тарелку. – Мне плевать, обиделась она или нет; она должна была узнать правду. Если бы она бросила пить, Ханна до сих пор была бы здесь – вот и все.

– Знаю, – говорит Пол. – Хорошо хоть с Ханной все нормально. Спасибо, кстати, что помогла ее найти. Мы наконец вздохнули спокойно.

– Она моя племянница, – отвечаю я. – Я хотела убедиться, что она в безопасности, чего не скажешь о Салли.

– Слушай, я знаю, что ты на нее злишься, – говорит Пол. – Но Салли правда становится хуже. Неужели так сложно забыть о вашей глупой кровной вражде и помочь ей?

– Прости, Пол, но мне кажется странным, когда мать так легко сдается, – говорю я, сваливая недоеденную рыбу с картошкой в мусорное ведро. – Такое чувство, что ей вообще все равно.

– Перестань, Кейт, это несправедливо, – говорит он, вытирая губы бумажной салфеткой. – Как ей может быть все равно? Уход Ханны ее подкосил. Она стала больше пить, потеряла работу. Стала как в воду опущенная. Глубоко внутри она знает, что Ханна сбежала из-за нее – из-за пьянства и ругани, – и эта мысль разъедает ее изнутри.

Склонившись над мусорным ведром, я вижу испуганное лицо сестры в родильной палате много лет назад. Ей было всего четырнадцать, когда родилась Ханна; она сама еще была ребенком. Я помню, как сидела на краешке ее кровати; в маленькой пластмассовой люльке посапывал младенец, когда Салли посмотрела на меня и спросила: «И что мне теперь с ней делать, Кейт?»

– На самом деле они любили друг друга, – говорил Пол, прерывая мои мысли. – Видела бы ты ее в наше первое Рождество без Ханны: она была сама не своя. Но откуда тебе это знать – тебя ведь никогда не было рядом.

Он берет свою тарелку и кладет в раковину.

– Она твоя сестра, Кейт. Она нуждалась в тебе. И сейчас нуждается.

– Я пыталась, – говорю я, наблюдая, как он носится по кухне, словно огромный, сбитый с толку птенец. – Но она меня не слушает.

– Нет, ты общалась с ней как журналист, – говорит он, – наводила справки, кому-то звонила. Что тоже здорово, ведь ты помогла нам найти Ханну. Но Салли не нужен журналист – ей нужна сестра. Ты нужна ей, Кейт.

– Хорошо, Пол, но давай не все сразу, – соглашаюсь я, открывая заднюю дверь. Дом провонял прокисшим уксусом, и мне нечем дышать. – Давай разберемся с мамиными бумагами, а потом я об этом подумаю, но ничего не обещаю.

– Спасибо, Кейт. Мы с Салли будем очень рады, если ты закопаешь топор войны, – говорит Пол и хватает куртку со столешницы. – Ладно, мне пора на работу. Я тут подумал: ты ведь еще не была на могиле матери. Если хочешь, могу тебя завтра отвезти во время обеденного перерыва.

Слова «мать» и «могила» звучат странно; мне хочется потрясти его за плечи и сказать, что он явно что-то напутал, что мама ушла в магазин и вот-вот вернется.

– Кейт, все хорошо?

Мои глаза затуманиваются от слез, и я отворачиваюсь. Он не должен видеть, что я плачу.

– Все нормально, – говорю я, моргая. В дальнем конце сада цветет одинокая розовая роза. Надо не отрывать от нее глаз, и слезы отступят.

– Но да, я бы хотела съездить на могилу, – добавляю, не отводя взор от цветка. – Если для тебя это не слишком хлопотно.

– Ни капли, – мягко говорит он. – Тогда заеду завтра. В двенадцать тридцать пойдет?

– Идеально, – отвернувшись, отвечаю я. – И спасибо тебе за все, что ты делаешь. Я очень это ценю.

– Мне не сложно, – говорит он. – До завтра.

Я слышу, как за ним закрывается дверь, и вздыхаю с облегчением. Наконец-то я осталась наедине со своими мыслями.

Выйдя на улицу, смотрю на сад. Он совсем запущен: повсюду сорняки и разбитые цветочные горшки. Мама обожала копаться в саду. Ее детство прошло на ферме, и думаю, какая-то ее часть тосковала по деревенской жизни. Этот огород был ее маленьким раем, воспоминанием о детстве. Она могла часами возиться с картошкой, морковью и фасолью. Иногда во время летних каникул я ей помогала, и мы петляли от грядки к грядке, набив рот сырой фасолью. «Одну кидай в горшок, а другую – в рот», – говорила она; ее глаза сияли, ведь на несколько часов она была свободна. Когда отец уходил на работу, она могла быть собой: смеяться, петь и снова чувствовать себя молодой. Иногда она доставала сборники стихов, и мы сидели на террасе и читали. Именно мама привила мне любовь к слову. Она мечтала стать учителем английского, но встретила моего отца и забеременела, и о работе пришлось забыть. «Раньше никто не совмещал карьеру и детей, – как-то объяснила мне она. – Либо одно, либо другое. Третьего не дано».