Кроме дуба, упрямые листья которого падают только тогда, когда приходит черед уступить место новым, все деревья стояли голыми.

Сплошная живая изгородь стала прозрачной, и черный дрозд с трудом прячется в ней.

На самой верхушке тополя было старое сорочье гнездо, взъерошенное, как волчья голова; казалось, тополь начнет сейчас, как метлой, подметать им тучи, тончайшей паутиной свисающие с небес.

Да и сама сорока была недалеко. Она скакала по земле - ноги вместе боком, потом прямо и, как заводная, летала к дереву. Иной раз она пролетала мимо своего дерева и садилась на соседнее. Она такая одинокая и обычная только ее одну и можно было встретить на дороге. С утра до вечера она в нарядном платье. Это наша самая французская птица.

Все кислые яблоки сорваны, все орехи разгрызены.

Ежевика растеряла свои злые колючки.

Вялый терновник созрел, его хватило морозом, и кто его любит, уверяет, что теперь он вкуснее всего.

Но красные ягоды шиповника борются за свою жизнь. Они умрут последними, потому что у них суровое имя и нутро, полное шерсти.

Войдя в деревню, я удивился. Она стала такой маленькой.

Сады обнажились, и дома напротив церкви, прежде разделенные зеленью, стали теперь одним сплошным домом. Замок, казалось, приблизился, и разбросанные фермы тоже, и пустые поля, и светлые виноградники, и ставший прозрачным лес... И река течет теперь от края к краю горизонта совсем голая.

На улице никого. Ни одна дверь не открылась, пока я проходил. Дымили редкие трубы. Другие дома топились, должно быть, по-черному.

Наконец я добрался до Филиппа, и мне приятно было снова увидеть его и жену. Он был одет по-летнему, только отпустил, как всегда к зиме, бороду.

Мой приход не очень его удивил и не взволновал. Он протянул мне свою шершавую руку и сообщил, что новостей никаких нет.

- Никто не умер с моего отъезда? - А вам хотелось бы? -спросил он.

- Нет, Филипп, но если бы кто-нибудь и умер, ничего бы не было удивительного.

- Если бы деревенские умирали так быстро, скоро никого бы не осталось.

- Вы правы... Много вы сейчас работаете?

- Да так, мастерю всякую всячину. Жду вот, когда можно будет начать копать: бью камни - повинность моя пришла, рублю колы для виноградника, вожу навоз в сад. А то греюсь и потом ложусь спать.

- В котором часу?

- С трудом досиживаю до восьми. Начну читать альманах, засыпаю, уткнувшись носом в книгу.

- Ну, а вы, мадам Филипп? Что вы делаете после работы?

- Вы же видите. Вяжу носок.

- Все тот же самый?

- Нет, нет.

- А для кого? Для Пьера?

- Нет, для Антуана.

- Для солдата? Нравится ему служба?

- Никак не узнаешь, - отвечает мадам Филипп. - Он не часто пишет, потому что за почтовую марку ему приходится работать три дня. А помногу зараз он не пишет.

- А когда вы его увидите?

- Может быть, сегодня вечером.

- Как, сегодня вечером?

- Да, в последнем письме он сообщил, что приедет сегодня вечерним поездом. И после не писал, что дело переменилось.

- Значит, он должен быть. Вы пойдете, Филипп, ему навстречу?

- Это еще зачем?

- Чтобы встретить его на вокзале.

- Он знает дорогу, - говорит Филипп, - один дойдет, не маленький.

- Вы бы тут же, на вокзале, и поцеловали его.

- Ну!

- Но ведь вы любите вашего Антуана?

- Нет у нас привычки встречать на вокзалах, - говорит смущенный Филипп. - Да я думаю, что он не приедет. Он был бы уже здесь.

Филипп глядит на часы и высчитывает в уме время, а я слышу звон колокольчиков.

- Слушайте, - говорю я, - это он.

- В почтовой карете? Удивительное дело, - говорит Филипп.

Мадам Филипп встает с места, и спицы, воткнутые в носок, шевелятся, как усики потревоженного насекомого.

Филипп открывает дверь и глядит.

Это не Антуан, это фермер, который любезно согласился доставить Филиппу адресованную ему посылку, - ее передал на вокзале какой-то человек.

Мадам Филипп, стоя на коленях, развязывает пакет: в нем штатская одежда Антуана. Он должен был принести ее сам, когда пришел бы в отпуск.

- Значит, он не придет, - говорит она.

- Может, - замечаю я, - есть какое-нибудь письмо внутри.

- Нет.

- Посмотрите получше.

- Ничего нет.

- Ясно, вы получите завтра письмо от Антуана. Он вам объяснит, почему не приехал, и поздравит вас с Новым годом.

- Возможно, - говорит Филипп.

Мадам Филипп раскладывает и перетряхивает одежду: штаны, пиджак, мягкую шляпу, галстук шнурком и несколько грязных кальсон.

- Вот, - говорит она, - все тряпки, которые были на нем, когда он от нас уехал. Прямо можно подумать, что он умер.

III

Так как я просил Филиппа меня предупредить, он прислал мне телеграмму: "Свинью режу субботу". Двенадцать часов езды по железной дороге, и вот я у Филиппов.

- Все идет хорошо? - спрашиваю я.

- Да, - отвечает Филипп.

- А где она?

- В конюшне, не привязана.

- Спокойна?

- Она спит уже двое суток. Я ей не даю есть. Лучше резать натощак.

- Она такая тихая, - замечает мадам Филипп. - Я прогуливала ее вчера по двору. Не думала я, что загоню ее обратно одна. А справиться с ней было легче, чем с овцой.

- А сколько она весит?

- Двести семь фунтов.

- Да, это вес!

- Сносный, - говорит Филипп. - Думаю, будет неплоха... Я купил ее у знакомого фермера, который откармливал ее ячменем.

- Только бы завтра была хорошая погода!

- Ветер повернул на север, будет сухо, а если еще ночью подморозит самая погодка резать свинью.

- Все готово?

- Да. Я оставлю дома сынишку, Пьера. Он не пойдет работать на реку и нам поможет,

- Я вам тоже помогу.

- Мы с соседкой будем делать колбасы, - заявляет мадам Филипп.

- В котором часу вы ее подымете?

- Свинью-то?

- Да.

- Как солнце взойдет.

- Покойной ночи, - говорю я. - Идите спать и набирайтесь сил.

- Я рад, что вы приехали, - замечает мне Филипп. - Я доволен, что буду резать ее при вас.

На другой день в семь часов утра он постучал ко мне в дверь, и я оделся при солнечном свете, который проникал через каминную трубу. Филипп надел чистый передник. Он уверял меня, что нож его режет хорошо. Он расстелил на земле солому. Мадам Филипп и соседка ходили растерянные, а он был серьезен.