Тётя навещала их часто, чуть ли не каждый месяц. Когда она переступала порог крохотной каморки через стенку от прачечной, даже Айзек преображался, превращаясь из капризного домашнего царька в любознательного мальчишку. А вот мама отчего-то визитам тёти Кэтрин была не рада. Конечно, она ей улыбалась, приглашала за стол, предлагала остаться на несколько дней… Но сквозь протокольное гостеприимство просвечивала плохо скрытая тревога. Со временем Ида поняла, почему. Тётя Кэтрин приходила не к маме, а за ней.

В мае пятьдесят восьмого она явилась без предупреждения — в будний день, рано утром, едва не разминувшись с мамой: работа в прачечной начиналась ни свет ни заря. Непохоже это было на тётю Кэтрин — впрочем, и сама она была на себя не похожа. Серые глаза, обычно такие ясные и добрые, выглядели погасшими. А поношенное пальто — явно с чужого плеча — уже не в силах было скрыть огромный живот.

— Тори, нам правда нужна помощь, — заявила она с порога оторопевшей маме. — Мы не справляемся. Осталось всего ничего, финальная фаза — а Братство урезает финансирование. Младший персонал уже разбегается. Мне рожать в июле, и одному Богу известно, как всё пройдёт. А кто-то должен помогать Мэдисон и Джеймсу.

Она говорила громко, не заботясь о том, что Ида может их услышать — а может, и надеясь на это.

— Кэти, милая, — мама болезненно скривилась, отставив в сторону сумку с инструментами. — Не могу. Айзек только-только от пневмонии оправился, и Иде нужно…

— Иде нужно будущее! — тётя так повысила голос, что Айзек заворочался в постели. — Всем нужно! А проект — Тори, да мы обе знаем, что он закончится вместе со мной, если я умру! Нам надо запустить очиститель, пока Лайонс готов ещё хоть как-то помогать. Тебе самой не обидно? Ты же столько сил вложила в разработку!

Ида затаила дыхание. На секунду, томительно долгую секунду, ей показалось, что мама сейчас скажет: «А и чёрт с ним». Сбросит со стола стопки неглаженых простыней, а с плеч — добрый десяток лет. И уйдёт с тётей Кэтрин, а вернётся с чистой водой для всех и каждого.

— Мам, давай, — не выдержала она. — Справлюсь, не маленькая. А ещё лучше — возьми нас с собой в Мемориал! Айзек мешать не будет, я за ним присмотрю.

— Не будет этого, — еле слышно проговорила мама, отводя глаза. — Уходи, Кэти.

Она и ушла. Навсегда. Через два месяца мама плакала над письмом от Джеймса, мужа Кэтрин — плакала беззвучно, давясь всхлипываниями, чтобы не разбудить Айзека. Слёзы катились по её щекам, падали на раскалённую поверхность сушильного пресса и с лёгким шипением испарялись.

Потом к маме стали приходить незнакомцы. Кто в штатском, кто в униформе Братства — неважно; мама выпроваживала всех. «Ах, мне так жаль, но Кэтрин была обо мне незаслуженно хорошего мнения»…

— И зачем ты так? — спросила Ида после ухода очередного гостя.

Вообще-то она много раз спрашивала. Но ответила мама лишь однажды.

— Потому что есть такое слово — долг. А вот что оно значит, каждый определяет для себя сам, — голос мамы был тихим и спокойным, но от взгляда Виктории Данливи Иде захотелось спрятаться подальше. — Мой долг — стоять между Пустошью и моими детьми. Нас с Кэти этот мир проглотил не жуя. Но с вами такого не будет. Обещаю.

Бежали годы. Вера Уизерли купила Мистера Помощника: тот справлялся со стиркой не хуже, чем мама, а крышек за работу не требовал. Галантерейщики с рынка, конечно, продолжали приносить одежду в мамину прачечную, опасаясь, что дурной робот всё перепортит. Но беда не приходит одна: зрение у мамы начало стремительно портиться. Она всё чаще то пропускала пятнышко на одежде, то перебарщивала с концентрацией отбеливателя. А хуже всего, она просто отказывалась понимать, что что-то не так. Не видела проблемы — и в прямом, и в переносном смысле.

По ночам, когда мама отдыхала, Ида пробиралась в прачечную и перестирывала бельё вручную, чтобы спасти мамину гордость. Чтобы клиенты не уходили, а мама не расстраивалась. Днём-то мама её туда не пускала.

— Ты у меня дурашка, — говорила она ласково. — Химические вещества в такой концентрации могут быть опасны. А что если рука в пресс попадёт?

Работать Ида начала в четырнадцать лет. Сначала — чтобы покупать себе принадлежности для рисования; не хватало ещё тратить мамины крышки на это баловство. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что и времени на рисование особо нет: днём она мыла столы в «Галере Гэри», вечером прибиралась на рынке после закрытия. Ну а по ночам была прачечная.

— И на кой чёрт этот театр одного зрителя? — спрашивал подросший Айзек. — Мама что, правда ничего не понимает?

Она правда ничего не понимала. Вручала клиентам, которых привела Ида, упакованные Идой пакеты с выстиранной Идой одеждой, и по-прежнему считала себя кормилицей семьи. На рынок Ида давно уже ходила сама: маму бы удар хватил, узнай она, сколько стоят продукты.

Рисовать Иде приходилось урывками — на обратной стороне бутылочных этикеток, на полях тетради, в которую Ида записывала доходы и расходы: из-за «театра» домашняя бухгалтерия выглядела более чем причудливо. Рисовала она мир, в котором ей хотелось бы жить: тётю Кэтрин с малышом на руках. Маму в лабораторном халате рядом с ними. Айзека — рослого улыбчивого парня в военной форме, так похожего на папу со старой фотографии. А потом, отложив в сторону карандаш, отправлялась творить ту особую реальность, которая предназначалась для мамы. Таким уж был долг Иды Данливи.

Айзек рос капризным мальцом, похожим на тепличный цветочек с замашками феррокактуса. Занятия с мистером Вашингтоном он бессовестно прогуливал, ошиваясь на рыночной площади у прилавка с оружием. Общество сверстников с нижней палубы было для него недостаточно изысканным, а обитателей верхней палубы он интересовал лишь в качестве мальчика на побегушках. «Без определенной степени одиночества невозможно развитие высших сил разума», — огрызался он в ответ на все упрёки. А Иде хотелось отвесить ему пинок под ленивый зад и заорать: «Впрягайся и паши, как мы с мамой!». Но она молчала. Это всё временно; робот Веры Уизерли рано или поздно сломается, и в прачечную снова повалят клиенты. А она, Ида, ещё немножко поработает, накопит маме на лечение и снова начнёт рисовать. Не на этикетках.

— Глиобластома, — сказал доктор Престон. — Неоперабельно.

— И что, совсем ничего нельзя сделать? — Ида всматривалась в пластинку с рентгеновским изображением, похожим на карандашный рисунок. Опухоль видела даже она.

— Можно купировать болевой синдром, — доктор замялся в нерешительности. — Если повезёт, то и замедлить процесс. Но это недёшево.

— Деньги будут, — пообещала Ида. — Только она не должна знать, сколько эти препараты на самом деле стоят.

Мама приняла известие о своём диагнозе на удивление спокойно. Видно, она и сама подозревала что-то в этом духе; по крайней мере, завещание она составила ещё полгода назад. Айзеку отходила комната на средней палубе, Иде — закуток у прачечной. Неплохой старт, на самом деле. Одно только тревожило маму:

— Нельзя тебе одной, доченька. Жаль, я до твоей свадьбы не доживу. Ты же у меня такая неприспособленная, вся в мечтах, в живописи…

Ида кивала и соглашалась. Да, неприспособленная. Свою комнату она уже успела продать, чтобы оплатить курс химиотерапии для мамы — новые жильцы, приятная чета наркоторговцев, милостиво согласились подождать со вселением, пока Виктория Данливи не перейдёт в мир иной.

Но крышек всё равно не хватало. Айзек жрал как конь и постоянно что-то требовал: новую одежду, книги, деньги на карманные расходы. Хорошо хоть, о маме он заботился: соглашался посидеть с ней, пока Ида моталась между тремя работами. И на том спасибо.

Когда Фрэнк Феррелл позвал Иду замуж, она согласилась не раздумывая. Фрэнку нужна была нянька для сына и хозяйка в доме. А ей нужно было, чтобы мама смогла спокойно дожить последние дни.

Сын Фрэнка, нескладный молчаливый мальчишка лет семи, принял Иду неласково.

— Ты его не любишь, — заявил он, как только Фрэнк-старший, представив их друг другу, вышел из комнаты. — И ты мне не мама. Так что улыбаться не обязательно. У тебя будет много других дел, уж поверь.