Не то чтобы Ленни был таким уж аккуратистом, хотя жизнь с мистером Бёрком, безусловно, повысила его стандарты. Он понимал, почему ему так невыносимо видеть этот беспорядок — слишком много в этой комнате было от хозяйки. От обоих хозяев. Слишком легко было представить, как девка валяется на матрасе в этой вот ночной рубашке, что сейчас висит на спинке кресла, — и, сосредоточенно нахмурившись, выводит буквы на листе бумаги. Вокруг настольной лампы вьются ночные мотыльки, а в комнате душно, несмотря на распахнутое окно, и на плечах девчонки поблёскивают бисеринки пота… А этот приходит, когда она уже засыпает, так и не успев закончить очередную строчку. Вытаскивает шариковую ручку из разжавшихся пальцев, аккуратно складывает исписанные листы в стопку на краю стола, гасит свет — а потом подхватывает девчонку на руки и относит в спальню, а она сквозь сон бормочет его имя…

Ленни сердито затряс головой, отгоняя непрошеные видения. Ещё чего не хватало. Ну, раз уж в этой комнатушке так много бумажек, так может, найдётся и ещё одна?

Нашлась. В самом верхнем ящике письменного стола.

Ленни торопливо запихал контракт под куртку. Метнулся в ванную за аптечкой, на всякий случай спустил воду в унитазе — чтобы было чем объяснить долгую отлучку. И сбежал обратно на первый этаж.

Девчонка возлежала на диване с мокрым полотенцем на лбу. С пушкой своей она не расставалась даже в полуживом состоянии: «Кольт» валялся на журнальном столике, на расстоянии вытянутой руки.

— И что ты забыл наверху, братец? — сквозь зубы спросила Эмили , как никогда похожая на злобную суку, которая может укусить в любой момент. Хотя следовало признать: то, что девица стала такой — это его, Ленни, личная заслуга. Он стал соавтором истории юной мисс Данфорд. Не сведи он её тогда с Хароном, не вынуди, пусть и косвенно, уйти из Подземелья — где-то она была бы теперь?

— Эми, милая, это я его попросила, — склонилась над девчонкой Тюльпан. — Не переживай.

Ленни молча положил аптечку на журнальный столик и отправился убираться на кухне, попутно додумывая мысль: а может, и тихоня из Убежища дописала пару строк в его книгу жизни? Ведь ему действительно стало легче, когда он извинился перед Тюльпан. Просто гора с плеч. И сейчас этот чёртов контракт лежал за пазухой — вот как хорошо да гладко всё прошло, сам мистер Бёрк не справился бы лучше — а на душе у Ленни было так погано, хоть вешайся.

Вскоре Тюльпан засобиралась домой, хотя девчонка и предлагала ей остаться на ночь. Ленни подозревал, что причин тут несколько: во-первых, Тюльпан, похоже, слегка побаивалась Харона (ну, не она одна), а во-вторых, ушлой тётке приспичило воспользоваться услугами бесплатного гида и полюбоваться на обновлённую набережную: анакостийцы, к их чести, прилично расчистили участок от станции Вильхельма до Арлингтонской библиотеки. Так что пришлось Ленни весь остаток дня таскаться по берегу Потомака, сходя с ума от девяностоградусной жары — неудивительно, что девчонка в обморок грохнулась.

Вот в Содружестве, думал Ленни, топая по набережной, такого пекла не бывает. Воздух даже летом чистый и свежий. И деревья повсюду — настоящие деревья, а не палки эти обгорелые…

Скажи ему кто год назад, что он будет скучать по Содружеству — да Ленни бы этого болвана на смех поднял. И всё-таки он скучал. По пляжам Бостона — скрипучим деревянным сходням, ярким вывескам бесчисленных пабов и кофеен, леденцовому хрусту ракушечника под ногами. По извилистым улочкам исторического центра, живописным, нарядным зданиям — у каждого своя душа, своя история… Да как можно всё это в здравом уме променять на ту груду радиоактивных обломков, что осталась от столицы?

… А неплохо было бы обжить какой-нибудь коттедж на Севере, в Конкорде или там в Лексингтоне, рассеянно думал Ленни, пока мистер Бёрк жадно читал контракт, поднеся к самому лицу — будто выцветшие буквы нашёптывали ему на ухо что-то очень соблазнительное. Обставить домик на свой вкус, подновить веранду, чтобы можно было сидеть вечерами в кресле-качалке и любоваться янтарными закатами. Мистер Бёрк, конечно, удивительный человек, и за год в Вашингтоне Ленни повидал столько интересного, что на несколько жизней хватит. Но вот сейчас, глядя на радостную и — самую малость — пугающую улыбку работодателя, он понял: пора. Пора домой. Но сначала надо закончить все дела на Столичной Пустоши.

И первой в списке этих дел была месть.

*

Харон вернулся вскоре после полудня. Достаточно рано. Слишком рано — а впрочем, Эмили и полугода не хватило бы, чтобы подготовиться к такому разговору.

Снаружи отцветал жаркий, душный июль, но Эмили бил озноб. Она сидела на диване в гостиной, завернувшись в шаль, и неотрывно следила за движениями Харона, привычными и размеренными.

Он разулся у порога — неторопливо и аккуратно, как обычно; это Эмили всегда сбрасывала обувь где придётся, лишь бы поскорее ощутить ступнями прикосновение прохладных половиц. Поставил ботинки у двери, пристроил дробовик на оружейную стойку. Поздоровался с Эмили — а она только и смогла, что кивнуть в ответ и вымучить жалкую дрожащую улыбку.

Харон сел рядом с Эмили — пружины дивана знакомо заскрипели под его весом.

Боливар, зачем-то вспомнилось Эмили. Так они оба называли этот чёртов капризный диван. Такая вот семейная шутка. Боливар, который, как известно, не выдержит двоих. А как насчёт троих, а?

Харон потянулся к забытому на журнальном столике стакану с водой: Эмили принесла его из кухни несколько часов назад, да так к нему и не притронулась… Затаив дыхание, Эмили смотрела, как он пьёт. Как ходит вверх-вниз кадык под полупрозрачной, испещрённой ожоговыми тяжами кожей, как медленно опускаются усталые веки. Эмили всегда любила наблюдать за ним. Любоваться чудовищной красотой жилистых рук, угрожающей грацией движений — зрелище, которое немногие могли вынести, не отводя глаз. Но она его не боялась. Никогда, даже сейчас. Она боялась за него.

Не говорить, подумала Эмили, отстранённо глядя, как бьётся в пыльное оконное стекло первый вечерний мотылёк. Не сегодня. А завтра, может, оно всё как-нибудь само…

Мотылёк описал неуверенный круг под потолком и спрятался в складках портьеры.

Эмили зажмурилась. Не говорить.

— Маленькая, что-то случилось? — хриплый голос Харона заставил её вздрогнуть. — Ты уже второй день сама не своя.

не говорить не говорить не

— Да, — она открыла глаза. — У нас будет ребёнок.

И тут же подумала: а собственно, почему — будет? Он уже есть. Жестокое чудо, о котором никто из них не просил.

Харон медленно поднял взгляд. Взгляд человека, у которого отобрали точку опоры.

— Только, пожалуйста, очень прошу, не говори мне, что это дурная шутка и не спрашивай, уверена ли я, потому что… — голос Эмили надломился. Слишком много слов. И все — лишние.

Он молчал. Молчал так, что она поняла: эта спасительная мысль ему даже в голову не приходила. Он поверил сразу. Может быть, потому, что это было достаточно ужасно, чтобы оказаться правдой.

— И когда операция? — спросил он наконец.

— Какая операция? — опешила Эмили.

— Ну, ты же не собираешься рожать? — он тяжело усмехнулся. — Господи, да о чём речь? Нет, конечно. У тебя полгода назад была операция на открытом сердце. С твоей-то наследственностью…

— По-твоему, я об этом не думала?

— А откуда мне знать, о чём ты думала? — огрызнулся он. — Ты мне что говорила?

— Все претензии — к этому тупорылому доктору из Мегатонны, — Эмили до крови прикусила губу. Ей было стыдно, мучительно стыдно. А почему, собственно? Она чувствовала себя обманщицей и предательницей — но, чёрт, виноваты-то оба!

— Господи, Эми… — он покачал головой. — И когда?

— В январе, — бесцветным голосом отозвалась она. — На Новый год.

— В январе, — повторил он, отводя взгляд. Эмили увидела, как побелели костяшки его пальцев. — Значит, ещё есть время.

— Харон, — Эмили беспомощно уставилась на него. Упасть бы в обморок, горько подумала она. Как было бы кстати. Ничего не говорить, ничего не слышать.