Разумеется, что человеческие пороки, составляющие столь важный компонент отношений людей и их душевной жизни, не могут ускользнуть от пристального взгляда ребенка и избегнуть его всепоглощающего внимания. Оттого порочные наклонности и недостойные поступки вовсе не остаются, как полагает большинство взрослых, за пределами детской души, но проникают в самую ее глубину. Я рискну утверждать, что никогда личности не дано быть столь многообразно порочной, как в детские годы.

В эту пору ребенок претерпевает на себе все изъяны жизни взрослых. Он жадно поддается всему, что получает осуждение взрослого мира и тогда кажется, будто бес в него вселился. Он все творит наперекор и нет такой гадости, которую он бы по-своему не осуществил.

Во всех своих порочных действиях, а еще больше в порочных душевных состояниях, ребенок остается столь безмятежен, сколь не бывает ни один самый добродетельный взрослый. Все, совершающееся с ним, ребенок принимает совершенно естественно, ибо не видит в происходящем отличия от того, что творится вокруг него. Напротив, скорее дети должны чувствовать удовлетворение, ибо мир открыл им еще одну заветную тайну и они еще одним своим превращением уподобились ему. Совершая недозволенное или то, что -как он догадывается -- вызывает осуждение, маленький человечек ощущает все более полное слияние свое с миром; он становится во все большей мере "существом от мира сего". И это, согласимся, счастливый миг. Я вовсе не иронизирую, называя этот миг счастливым. Ведь порочные пристрастия ребенка не закрепляются в нем устойчивыми чертами характера. Так же, как детские игры, они лишены жизненной ответственности и, способствуя первым отложениям нравственного опыта, отнюдь не делают нарождающуюся личность порочной натурой... Если, конечно, окружающие не позаботятся об обратном.

Гордыню бичуют как один из смертных грехов. На самом же деле, что отличает гордыню от других состояний души, так это редкостное бескорыстие.

В гордости человек отвергает многое из того, чем неразборчивый пользуется и на чем нередко паразитирует. Гордыня, вероятно, вызывает наибольшее презрение у торгаша, ибо более других чувств противится расчету. "Глупа ты, безнадежно глупа",-- усмехается низкий человек, подбирая подпорченные, лишь немного тронутые гниением плоды, валяющиеся у ног статуи гордости. Насытившись, он начинает со статуей диалог, долженствующий выяснить ее непомерную глупость.

"Ну и что приобрела ты, глядя только перед собой и никогда не опуская голову? Зачем блюдешь себя, будто не видишь, что преуспевают только ловкие и небрезгливые?" ...Но молчит статуя, и глядит поверх его головы. Тогда раздражение овладевает сытым, и он грозно вопиет: "Смирись, хуже будет!" -но икота прерывает его окрик. А статуя никак не отвечает ему...

Гордыня -- высшее искушение. Кто не изведал его, тот не узнает цену смирения. Ниспровергают мятущиеся статую гордыни, но и низверженная -- она возносится! Разъяренные, враги гордыни пинают статую и разбивают ее на куски, злобно смеясь. Но, о несчастье их! и один кусок статуи больше их! Так, желая низвергнуть гордыню, они вознесли ее -- ведь пережитое страдание возвышает того, кто перенес его.

Ужас охватывает ниспровергателей и презрение их превращается в зависть. Так тайное становится явным. Ибо ничья гордыня не унизит того, кто имеет достоинство свое. И лишь ощутивший ущербность свою, пораженный изъяном своим, уязвляется гордыней чужой. Пусть же каждый приобретет достоинство свое, и тогда ничья гордость не смутит его.

А кто на это не способен, того я утешу: благодаря гордыне человек становится безобиднее мухи. Раз уяснив, что для него преисполнено достоинства, мы можем строить свои отношения, исходя из этого знания. И никогда не ошибемся: чужая гордыня нас не подведет. Поверьте, легко и удобно с гордым человеком, и ни в ком вы не найдете столь бесстрастно спокойного отношения к тому, чем мы, негордые, торопливо и без брезгливости пользуемся.

...как таковая

Неверность коренится в самой природе человека. Никто из людей не остается вечно одним и тем же. Как утверждают медики, за определенный срок полностью обновляется печень, так же почки, еще быстрее -- кровь, и в целом через некоторое время человек сменяет все клетки тела. Следовательно, даже наше естество не хранит верности и постоянства. Чего же требовать от более динамичного и прихотливого духа?

Впрочем едва ли есть смысл говорить о неверности в общем виде -слишком своеобразны ее проявления в различных сферах жизни. Всмотримся в некоторые из них.

Неверность в любви, или...

В том, что человек изменяет возлюбленному, виновата сама любовь. И вовсе не то имеется в виду, что прежнее чувство угасло, переродилось в привычку и утратило привкус неожиданного приключения. В этом, действительно, часто кроется причина супружеских измен, и оптимизм в их оценке можно почерпнуть разве что из бессмертного чеховского афоризма: "Если Вам изменила жена -- радуйтесь, что она изменила Вам, а не отечеству". Большинство такого рода измен совершается в объятиях собственного супруга. Разве отдаться со скукой, разве овладевать без страсти -- это не измена тому, кого называешь "возлюбленным"? Разве целовать одно лицо, и в то же время невольно видеть иные черты -- не измена чувству?

Эти, как и многие иные, подобные им, проявления любовной неверности никем не судятся строго, поскольку почти никогда не обнаруживаются обманутым. Да и тем, кто их испытывает, они столь же редко сознаются с ясностью. Однако если бы существовали незримые весы, способные взвесить тяжесть измены, некоторые из этих зыбких и неосязаемых состояний перевесили бы явные прегрешения против супружеского долга. В смутных и неосознаваемых движениях души содержится подчас большее отчуждение от возлюбленного, чем в случаях прямой супружеской измены.

Изменяющий от скуки действует по расчету. Не берусь судить, насколько этот расчет оправдан. Очевидно лишь, что он преследует цель вывести личность за пределы постылой жизни, и именно поэтому результаты его обычно жалки, а удовлетворенность -- мимолетна. Любовь нельзя обмануть, используя ее для достижения иных целей, чем она сама.

С тяжелым сердцем приступаю я к оправданию измен. Признаюсь, что множество чувств во мне протестует против этой затеи. Больше всего я боюсь ранить тех, кому измена близкого человека принесла страдание и неизбывную горечь. Ведь, действительно, нет большей боли, чем обнаружить, что любимое тобой стало чужим, а то, в чем видел надежду и опору своей жизни -- не более чем иллюзия. Тяжелее всего мы переносим разочарования, которые ничем не поправить, и утраты, которые уже не возместить. Но как бы ни были горьки переживания измены, есть вещи, которые больше наших чувств. Где невыносимо чувствовать -- там следует понимать.

Стоит начертать слово "измена", как останавливаешься, словно перед незримым препятствием. Душу охватывает безотчетная тревога и понимаешь, что подошел, пожалуй, к самой критической точке всего дела. Почему? Потому что всего труднее и всего опаснее покуситься на права любви. Любовь -могущественное, всевластное божество всех живых существ -- ревниво и жестоко относится ко всякому, посмевшему усомниться в его безраздельной воле. Легче восславить подлость, чем сказать слово в пользу измены, этого нарушения завета любви. Ведь в случае подлости можно предположить некие скрытые причины, или невольность подлого поступка, или неокончательность его. Но крайний случай отступничества, который являет нам измена, превращает судящего о ней человека в слепое, глухое и беспощадное существо. Измена, пожалуй, единственное порочное действие, которое в полной мере не прощается никогда никем. Таковы законы рабства, в которое нас, человеков, заключила любовь.

Положение мое крайне затруднительно. Я преисполнен сочувствия к жертвам измен, я искренне сопереживаю их боли, я готов поддержать уязвленного предательством и осудить его обидчика. Но вместе с тем я не могу не видеть в измене проявления какой-то могучей силы, какого-то неизъяснимого таинственного порыва, природу которых еще только предстоит постичь мудрецам, исследователям и утешителям рода человеческого. Легко проклясть измену; но наблюдая сокрушающее действие ее, производящее великий переворот в человеческой душе, невольно думаешь: а не есть ли измена проявлением самой любви? Не она ли, всевластная, подчиняет себе отступника?