Волнение в упомянутые времена во мне в то время вызывала лишь юбка из шотландского тартана. Точнее, всё, что над ней, ниже, ну и под… разумеется. От одного вида шотландки меня разом укачивало, словно не о Шотландии речь, а о Шетландских островах – поплавках среди неуемного океана.

Юбка была скроена внахлест, и три сыромятных ремешка с латунными пряжками мешали «нахлесту» превратиться в «расхрист». Поистине убийственная конструкция. Сухой «зип» может и не столь изыскан, зато довольно практичен. Обычная молния – тоже. До этого соприкосновения с модой я относился к ней намного терпимей.

Конечно же, в институтские годы дело было, спору нет. И это вне всяких сомнений второй курс. Хватит уже игрищ в слабоумие и беспамятство. После зимней сессии «шотландку» сослали «отвисать» в академке. За прогулы и бесталанность. Довольно спорное суждение, если шире смотреть на дарования, видеть всю их палитру. Там, в академическом, она и зависла на дольше долгого. Сказывали, что вышла замуж, но еще раньше родила. Или все-таки раньше вышла? Тогда выходит, что не «сказывали», а злословили. Словом, мы вполне закономерно и весьма быстро потерялись. К тому же застежки эти на юбке дурацкие… Море жеманства, по-другому не скажу. Мои же вкусы выкристаллизовались день ото дня и успешно дрейфовали к минимализму. Ну и что особенно важно… Вскоре вся моя жизнь, разом, вплоть до покамест неведомой, как и положено заурядному землянину, «итоговой» даты, – в одно мгновение утратила свое волшебно-непредсказуемое предназначение. Взамен она выстроилась чередованием пресловутых «а-а-а», то есть наперед угаданных, обыденных, скучнее скрепок в коробке, дней. Их, дней то бишь, серость и стала самой яркой яркостью. Что обидно: для этой необратимой метаморфозы оказалось достаточно всего лишь единственного, скупого, расчетливого движения руки. Не моей. Доктор сподобился на мановение скальпелем и…

И всё.

Чирей, что вызывающе нагло торчал желто-багровой сопкой в самом центре моего лба, был рассечен строго вертикально. Окажись в руках доктора казачья шашка, я бы мог оказаться разваленным пополам. До седла, если бы был верхом, или до… – ну понятно, если бы просто стоял. Причем обе части были бы абсолютно равного веса. Но фамилия доктора была даже не Розенбаум, а совсем уж никак не казачья – Шлицман. Так что досталось от него только болячке. И хорошо. При том, что все плохо. Даже очень плохо.

Начиналась же эта катавасия, на первый взгляд, ничего, терпимо. Над входом в травматологический пункт барражировала ворона. Я почувствовал ее недоброе намерение и прыжком преодолел расстояние до двери. «Пусть мне и суждено быть обосранным птицей, но это должен быть голубь мира! Кипельно-белый! И ни в коем случае не гриппозный» – такова была моя установка.

Ворона промазала. Установка – это очень важно.

До преступного, врачебного надругательства над моим беспечным и авантюрным будущим (таким оно виделось, и мне искренне верилось, что в этом прожекте я не одинок, даже на авторство не претендовал) чирей выглядел дурно. И еще хуже болел. Изгрызенным острым ногтем кто-то упрямо толкался внутри головы в злополучном месте, настойчиво выискивая точку, где удалось бы пробиться наружу. Я вообразил себе указательный палец, неожиданно появившийся посреди моего лба, и оценил схожесть нетривиального визажа с обитателем мифов, символом духовной чистоты и исканий. «Лобному» пальцу пришлось замереть, несмотря на стремление исполнить восторженный танец вырвавшегося на свободу червяка. Скорбно признать, но замахнулся я не по наросту на челе. Потянул лишь на «единопальца указующего», с единорогом ничего общего не имеющего. От природы и, безусловно, благодаря везению я уже обладал двадцатью. Везение упомянуто в связи с неумелой готовкой, требующей участия крайне острых предметов, и вечно притупленное внимание к этой каторге. Двадцать первый палец был лишним. Но с другой стороны, использованным в иллюзии мог оказаться один из уже имевшихся. Пальцы я пересчитал. На всякий случай. Вспоминал при этом диагноз отца-лекаря, поставленный своему сыну и моему однокласснику:

– По состоянию здоровья ты, сын, клинический идиот!

Это случилось после того, как одноклассник сообщил отцу, что сын его брата, то есть кузен, – полная, не имея в виду фигуру, скотина. И полюбопытствовал: будет ли извращенное надругательство над ним признано судом скотоложеством?

Вот такие пацаны делили со мной школьный класс.

Признаться, реакция чужого родителя была бы мне куда более любопытна, окажись он юристом, а не врачом. Почему? Откуда мне знать! Но раз признался, значит так чувствовал. Наверное, интерес был в детали вникнуть. Впрочем, врач, на мой взгляд, тоже не сплоховал. Знатно отметился. Иначе с чего бы мне столько лет этот текст помнить? С чем-то еще тот доктор, отец одноклассника, был связан… Ах, да, связан был я, он меня развязал. А спеленали меня на призывном пункте. За то, что в туалете, о котором сказать «параша» означало отвесить сему месту неподъемный «респект», я пытался вскрыть себе вены. Вселенская антисанитария, в которой, решил я, моей крови будет уютно, а мне самому… Мне самому будет совершенно по фигу. Наплевать на кровь, на грязь, вообще на все. Важно лишь одно – отыскать подходящий ответ на вопрос Всевышнего:

– Совсем дебил, да?

Так я его услышал. Дословно. Почему-то заранее. Наверное, чтобы успел подготовиться. Очень гуманно. Меня не смутило, что таким манером, гортанно, кавказцы интересуются, в ладах ли ты с собственными мозгами, если не понимаешь, чего от тебя хотят.

«Боже, для чего ты меня оставил?» – спросил я безмолвно странное, вместо «за что?» или, на худой конец, «почему?».

«Нет ничего странного. Очень даже хорошо сформулировал, в точку, – почувствовал я одобрение распахнутой настежь душой. – Всё еще жаждешь услышать ответ? Изволь. Для того, чтобы отдохнуть от тебя, дурака!!!»

На одной руке произвести задуманное мне, можно сказать, удалось. На подходе ко второй фазе кто-то еще припёрся, отважился посетить кисло-говенно-пахучее место. Этот кто-то был здоровым, краснолицым, упакованным, как все мы, в бросовое, выведенное из обращения шмотье. Реакция визитера на увиденное оказалась выше инстинкта испражнения. Я было восхитился в тумане увядания его сдержанностью, потом подумал, что парень, возможно, за другим чем зашел, не по нужде… Тут он принялся орать, заполошный, а на меня снизошло расстройство, что не успел, не отважился призывник наскоро скурить «косяк» заначенный – осадил бы нервы, голос под уздцы взял. Я бы с радостью принял шанс «пыхнуть» напоследок, перед тем как предстать пред главные во Вселенной очи. Мутным пред ясными… Мне это показалось логичным.

Подвел, чмо призывное…

Позже, гораздо позже выяснилось: за мной, горемыкой, парня послали. Искать. Чуйка у кого-то сработала. А ведь я был совершенно уверен, что безразличен всем и вся. По барабану этому миру. Не нужен ему ни в каком живом виде. Ни учителем русского, литературы, труда, ни писателем, ни солдатом… Ни, наконец, сыном.

Возможно, парень, кого мои поиски привели в самое логичное место, сам был не в себе, кто знает. Как еще объяснить, что «чмо призывное» быстро справилось с паникой и вообразило себя моим спасителем. Методы пресечения суицида оказались легкодоступны даже неразвитому уму. Применены они были с избыточной лихостью и, мне показалось, не без удовольствия. Челюсть тихо хрустнула во мне внутренним хрустом, и я утратил естественный прикус. Потом была «Скорая». После нее – неторопливое ковыряние в моем рту, просовывание – между зубов, изнутри наружу – металлических крючков. Просунутое уже в спринтерском темпе было стянуто-скреплено между собой подобием аптечных резинок, только меньшего диаметра и большего сечения. И туже. Зубы оказались спеленутыми, как руки-ноги, но не так обидно. Дюжий санитар, от которого нарочито разило чесноком, покрывавшим другой запах, запретный, наклонился ко мне и сказал-спросил: