Они медленно шли рядом по аллее к воротам напротив Михайловского Замка.
– Что, давно рисуешь? – все спрашивал художник. – Это, знаешь, дело такое, если уж начал – не бросай. Потом жить не сможешь без карандаша. Я вот рисую только по выходным. То есть я рисую (прости меня, господи!) и на работе – плакаты к фильмам.
– А я все больше самолеты, танки, футбол, дома, – отвечал мальчик. – А самое трудное для меня это нарисовать Неву. Не получается никак вода.
– Да, вода самое трудное, – согласился его собеседник. – Даже у Айвазовского не всегда получалось… Слышал про Айвазовского? Нет?
– Нет, не слыхал, – сказал мальчик. – А что он рисовал?
– Воду, море, валы, – ответил художник. – Особенно ему удался девятый вал!
Они приблизились к последнему повороту, где вдоль Лебяжьей канавки выстроились рисовальщики с мольбертами, альбомам или просто кусками белого картона. Все они копировали одно и тоже – панораму Лебяжьей канавки, Марсово поле, деревья…
Ряд художников был похож на верующих у Собора Святого Пантелеймона – они быстро поднимали одновременно глаза к небу, вскидывали головы и быстро и покорно их опускали, что-то начиная быстро перебирать руками, сложенными у живота. В апреле на Пасху много людей сходным образом толпилось вокруг ограды, умело смонтированной из трофейных турецких пушек.
Мальчик улыбнулся. Сходство было очевидным и ему показалось, что его спутник с длинными волосами – батюшка, а он сам вроде мальчика-служки…
– Чего улыбаешься? – спросил художник. – Что смешного? Или что веселое вспомнил? Но только честно, договорились?
Мальчик подумал и, стараясь правильно изложить свои мысли, медленно объяснил.
– Во! Художник даже подпрыгнул. – Вот это завернул! У тебя настоящее образное мышление! Ты настоящий художник! И добавил. – Даже если не будешь рисовать… Я дам тебе краски и кисти. У меня еще есть… И запишу-ка я тебе адресок школы и к кому обратиться.
И художник, взяв коробку с красками, написал что-то на донышке.
– Может и пригодится, и меня вспомнишь… Да, а кисточки-то колонковые, вечные, а краски масляные – тебе еще рановато, но попробуй…
Он встретил художника через много лет. Наверно пятнадцать пролетело, не меньше, у входа в Финляндский вокзал. Тот сидел на стульчике у мольберта, держа в правой руке кусочек угля, а в левой бутерброд с салом.
– Цена 10 копеек, – отметил взрослый уже мальчик.
У того была уже седая борода в крошках хлеба и спутанные чернобелые космы. Руки художника вздрагивали и он неумелым, и оттого визгливым голосом просил-предлагал:
– А кому портретик за треху? Всего 5 минут посидеть и портретик… Кому портретик на память?
Он наклонился к художнику и посмотрел ему в глаза. Глаза были мутные и тот спросил, выдохнув тяжелый запах перегара и гнилых зубов:
– Ну чего уставился? Садись! И, пожевав губами, сказал: – Вы очень красивый молодой человек, такие люди сейчас редко встречаются.
Он вздрогнул от неприятия этой слащавой жалкой лжи и схватив первое, что ему попалось под суматошно шарящие пальцы в глубине кармана плаща, что-то выхватив, сунул художнику в ладонь. Он знал, что меньше пятерки не найдется, но был среди денег и рубль. – Только бы не рубль, – заклинал он. – Только бы не рубль… Потому что лезть в карман второй раз не было бы сил.
Когда он отскочил от художника и обернулся, то заметил, что тот удивленно разглядывал зажатые в руке с черными ногтями пять рублей, которые сунул какой-то придурок перед тем как исчезнуть в толпе.
Прошло лето. Наступила осень. Школа встретила его длинным транспарантом, на котором было написано:
Приближается день семидесятилетия Великого Сталина!
На линейке директор школы выступил с краткой речью перед школьниками начальных классов. Главная идея его выступления сводилась к тому, что в декабре «вся страна и всё передовое человечество торжественно отметит юбилей Великого Сталина и готовит подарки, а лучший подарок школьников – отличная учеба и примерное поведение…»
Прошло несколько недель. Лето стало забываться, обыденность школьных, тусклых, неразличимых между собой дней постепенно, словно поршень из насоса воздух, выдавливала сладкие воспоминания о лете, заливе, лесе и футболе…
В конце октября он стал искать что-то в книжном шкафу и наткнулся на коричневую коробочку, запрятанную за книгами. Несколько мгновений он недоуменно вертел её в руках. Затем внезапно вспомнил… Медленно открыв крышку, которую почему-то заело, он снова увидел тюбики со свинцовым отливом и связку маленьких дротиков-кистей. Он вдохнул тягучий запах олифы. Снова тюбики с красками пронзительно напомнили ему виденные в Эрмитаже тяжелые мушкетные пули и их завершенная готовность быть вставленными в обойму какого-нибудь необыкновенного карабина и увиденный им их разящий неотвратимый полет к неподозревающей ни о чем цели, подготовила импульс-мысль:
– Все же надо пойти в Художественную школу и попроситься в группу.
Он посмотрел на четкие жирные буквы адреса и имени знакомой художника из Летнего Сада. (Вспомнилось: «Скажи ей, что от меня»)
– Пойду, – решил он. – Завтра.
Художественная школа располагалась напротив Таврического Сада. А если быть совсем точным, то как раз напротив того места где упал в 41-ом «Юнкерс-88», протараненный Талалихиным. Марка с рисунком этого поединка была самой его любимой. Он десятки раз в разном цвете копировал эту марку: тупорылый ястребок врезается винтом в хвостовое оперение ненавистного немца. Взрыв, куски самолетов, пламя и все такое… Один удался настолько, что учитель рисования собственноручно прикнопил его к доске в учительской…
Он захватил с собой много рисунков. Говорили, что там строгий отбор.
Высокие дубовые двери с трудом распахнулись. Матовые стекла с выпуклыми переплетающимися лилиями отразили блики фар проехавшей автомашины. Несколько ступенек наверх по ковровой дорожке, прижатой у основания каждой ступеньки медными полосками. Поворот налево по стрелке-указателю Прием учащихся.
В конце тусклого короткого коридора еще одна дверь с медной полированной круглой ручкой. Он её повернул и оказался в большой комнате. На ярко освещенной белой стене (недавно покрасили?)транспарант:
До дня рождения Великого Сталина осталось 60 дней!
И пониже – Учащиеся детской художественной школы готовятся к Великой дате.
И как доказательство – множество рисунков, в основном акварельных.
Сюжеты примерно одинаковые: Сталин во главе колонны рабочих, Сталин на трибуне, Сталин произносит речь, приветствует, обнимает ребенка, пишет в кабинете, у глобуса, Сталин молодой, не очень молодой, и старый в мундире генералиссимуса со звездой и так далее. И как все здорово нарисовано! Акварельные рисунки у него все почему-то расплывались (а как смешать цвета?) Как надо много знать и постоянно узнавать. Он был почему-то уверен, что ему ничего равного не нарисовать. Правда, рисунки карандашом или углем были (как он считал) не очень. Тут он смог бы с ними, пожалуй, и поспорить. Но акварели… Как это у них получается? В следующем коридоре висели рисунки под общим названием РАБОТЫ УЧАЩИХСЯ. В основном уже на сказки Пушкина: богатыри выходят из воды и очень натурально вода нарисована, он про себя отметил, очень похоже, у него никогда еще вода так не получалась…
– Ты к кому, мальчик? – раздался вдруг голос прямо над его ухом.
От неожиданности он вздрогнул. Он настолько увлекся разглядыванием рисунков, сделанных ребятами примерно его возраста (под каждой работой были проставлены имя, фамилия, возраст и номер школы), что забыл обо всем. Всё же он отметил, что все они были постарше его года на три, а при игре в футбол, например, такая разница существенного значения не имела, особенно при обводке. Правда устоять на ногах при столкновении с более рослым противником зачастую бывало трудновато, но если соблюдались правила и судья был честный, то можно было вполне играть и против тринадцатилетних.
