- Пришел вернуть тебе долг, ходжа, - с достоинством сказал он. - Десять золотых за перевоз, пять за прокорм. Я верно считаю?

- Много насчитал.

- Нет. Милостыни мне не надо. Вот пятнадцать золотых.

- Ты в войско Асат-хана пошел?

- Да, Видишь, одели, дали оружие, коня и за месяц вперед заплатили.

Музаффар подкинул на ладони кожаный мешочек, где зазвенели монеты.

- Теперь я богат. Сегодня разреши угостить тебя.

Никитин почувствовал - отказываться нехорошо, кивнул головой:

- Согласен!

Музаффар подозвал хозяина подворья, сказал несколько слов, хозяин почтительно поклонился. На лице Музаффара появилась наивная гордая улыбка. Никитин принял серьезный вид. Ах, Музаффар, Музаффар, детская душа! Радуешься, что стал человеком! А какой ценой платить за это придется, еще не знаешь!

Они сидели вдвоем на потертых шелковых подушках в отдельном покое. Перед ними стояли сласти, мясо, индийское вино тари,* стопочкой дымились свежие лепешки.

______________ * Тари - индийский хмельной напиток.

У порога расположился с виной молодой индус, наигрывал, прикрыв усталые, безучастные глаза. Вина тихо гудела, Музаффар быстро хмелел.

- Я рад, что отдал тебе долг деньгами Асат-хана! - блестя глазами, говорил он. - Ты хороший человек! Я хотел поскорее вернуть тебе долг. Да, мне не солгали. Воины живут хорошо. А в войске самого султана еще больше платят.

- Ешь, ешь! - придвигал к нему блюда Никитин.

Музаффар взял кусок мяса, но не съел, продолжал говорить, держа его в руке перед лицом Афанасия:

- Кончатся дожди - мы пойдем в Колапору, к Махмуду Гавану, а оттуда на неверных. Я не из трусливых. Увидишь, с чем я вернусь! Провоюю два года поплыву в Бендер. Там дед, там Зулейка. Хорошо жить будем. Куплю землю, сад, воду буду в Ормуз возить. У соседей дочка растет, красавица. Женюсь на ней! Приедешь в гости?

- Приеду, приеду... Ты ешь!

Выпив еще, Музаффар захлопал в ладоши:

- Где танцовщицы?

Появились танцовщицы, две молоденькие женки в легких шелковых одеяниях, с деревянными расписными чашечками на груди. В волосах - не то камень, не то стекляшки, руки унизаны затейливыми обручами, на ногах - тоже обручи да еще дощечки, ударяющие друг о друга при каждом шаге.

Улыбаясь яркими ртами, вскидывая и опуская подведенные глаза, заструились, заколыхались перед гостями под рокот струн. Не женщины - змеи, так гибки смуглые тела, так извиваются, томясь и призывая, обнаженные руки.

О чем рассказывает, куда зовет странная пляска? Скорбит ли о неразделенной любви, обещает ли человеку земные радости? Может быть - то, а может быть - иное. Только видна в ней жгучая страсть, мятущаяся живая человеческая душа, вечная тоска женщины по любимому.

И нельзя отвести глаз, сидишь как заколдованный, невольно подчиняясь томительному ритму танца, а в груди растет, поднимается смелая надежда, и мир кажется огромным и своим.

Музаффар упал на ковер, столкнул лбом кувшин с вином. Вялая рука пошарила по скатерти, влезла в поднос с рахат-лукумом, увязла в липком месиве раздавленных сладостей. Он что-то бормотал, стыдливо приподнимая брови, виновато улыбаясь.

Танцовщицы все изгибались, вина рокотала. Афанасий сделал знак:

- Перестаньте!

Музыка оборвалась. Женщины устало остановились у стены, улыбаясь привычными улыбками.

- Идите! - сказал Афанасий. - Все, что осталось, можете забрать.

Музаффар уже похрапывал. Стало слышно, как за стеной, нарастая, шумит начавшийся заново бесконечный индийский дождь.

Глава четвертая

Никитин высчитал: дожди начались с троицына дня, на двадцать второе мая, и лили с промежутками до августа месяца. Еще по пути к Джунару видел он, как индийцы готовились ко второй осенней жатве - харифу, едва успев закончить первую, рабу. Теперь же, несмотря на непролазную грязь, индийцы пахали и сеяли в полях, раскинутых вокруг города, понукая неповоротливых худущих быков. Полюбопытствовал, что здесь сеют. Оказалось - пшеницу, ячмень и горох.

Плохая погода к хождениям по городу не располагала, но в редкие погожие дни он все же покидал подворье, отправлялся бродить. Было тепло. Черная грязь лоснилась под солнцем. Над слепыми мусульманскими домиками поднимались омытые дождем недалекие горы. Индийская зима пахла весной. Он почти ощущал, как набухает земля, как бродит сок в деревьях джунарских садов.

Он любил весну. Весна предвещала дороги, неизведанные дали, новые встречи. Весна была его временем, и его радовало все: монотонное гуденье, несущееся из дверей джунарской медресе, плешивые верблюды случайного каравана, расплескивающего золотые лужи, и даже хвосты моркови, затоптанные юрким базарным людом в раскисшую землю. Посреди джунарского базара, над фатами и чалмами, над плетеными корзинами с овощами и фруктами, над козьими мехами с вином, над навозом, размокающим в воде, он увидел столб. На столбе, не слезая, стоял индус-факир, умерщвлял плоть. Стоял, как сказывали, уже шестой год. Факир походил на русских столпников. Никитина взяла озорная мысль: "Видно, дюже лютый мужик, коль столько времени усмириться не может!"

Покрутил головой, пошел мимо.

Удивился одной мечети. Огромная, уступчатая, со следами отбитых фигур, она увенчивалась не идущим к ней минаретом. "Оказалось, это индийский храм, приспособленный под мечеть. Обошел храм со всех сторон. Поражала сила и красота камня, его непривычные формы, крепкая кладка гигантских базальтовых глыб. Вот это строили!..

Несколько раз видел Асат-хана: ехал по городу на людях, сидя в резных носилках под красной с кистями сенью. Впереди бежали, разгоняя джунарцев, ханские слуги. Плюнул вслед.

Музаффар с памятного вечера показывался редко: служба отнимала немало времени. Хасан смотрел выжидающе, с робкой надеждой. Утешал раба:

- Дай срок...

Но подходящего случая для разговора с Мухаммедом все не представлялось. Приходилось ждать.

А жизнь не стояла на месте, как базарный факир. Она шла своим чередом.

Среди обитателей дхарма-сала было немало персов, хорасанцев и даже туркмен, так же, как Афанасий, впервые попавших в Индию.

Разные это были люди, но все молодые, сильные, с особым хищным блеском в глазах. Они жили по нескольку человек в худших комнатенках, кушаки их всегда туго опоясывали впалые животы, ели они мало, но всегда жадно. Держался этот народ плотно, был дерзок и дотошен.

Если где-нибудь заходила речь о драгоценных камнях, о сказочных кладах в замках раджей, они были тут как тут и алчно глотали каждое слово.

Дня не проходило, чтоб кто-нибудь из них не учинил перебранки, не избил мелкого торговца-индуса, не напился.

С одним из этих людей Афанасий познакомился ближе, чем с остальными.

Это был двадцатипятилетний хорасанец из Герата, пять лет провоевавший в войсках Узун-Хасана и теперь решивший продать свое сильное тело и ратное уменье бахманийскому султану.

Он любил лошадей, всегда восхищался Никитинским конем, и хозяйское сердце Афанасия устоять не могло.

Впрочем, хорасанец был почти бескорыстен, если не считать его аккуратных приходов то во время дневной, то вечерней еды, разделить которую он тотчас соглашался, да привычки занимать изредка мелкие суммы, которые он обещал вернуть, как только поступит в войско султана. Хазиначи Мухаммед посмеивался над Афанасием.

- Ты, видно, решил содержать свое войско? - язвил он. - Смотри, не лиши султана воинов!

Сам он хорасанцу не давал ничего, заявив, что не хочет бросать деньги на ветер.

- Жадный человек! - пожаловался гератец Никитину, но, узнав, что хазиначи близок малик-ат-туджару, передумал.

- Осторожный человек! - сказал он.

Мустафа - так звали гератца - не смущался с тех пор пренебрежительным тоном хазиначи, пропускал его язвительные уколы мимо ушей и явно старался завоевать доверие перса.

Он выспрашивал Мухаммеда, верно ли, что каждый воин получает дарового коня, оружие, пищу и плату, правда ли, что девять десятых добычи делится между всеми воинами?