В вагон Переплёт поднялся – как в гроб сошёл. Сдавили его узкие стены, потолок навалился – ни шелохнуться, ни вздохнуть. Спасибо, Непеняй Зазеркальевич вместе с ним зашёл – ободрил:
«Да, Переплёт, – сказал, – легко тебе не будет, но ты помни твёрдо: не ради себя стараешься – ради других».
Верно сказал! Взял себя в руки Переплёт, одолел дрожь. Правда, вскоре опять накатило – когда отзвонили напоследок, когда ушёл Непеняй Зазеркальевич, когда остался Переплёт наедине с незнакомыми лицами… Да лица-то какие! Хмурое и сыто лоснящееся с моноклем, суровое, будто топором рублёное, над кителем с какими-то значками, и дикое, раскосое, из мехов глядит и трубкой дымит.
Рядом уже Шустер крутился. Переплёт не сразу сообразил, что это именно Шустер, о котором известили его, что это ответственное лицо, на которое возложена организация проезда, и подумал, что все четыре койки в купе заняты, а ему, значит, придётся на полу моститься…
Наскоромился, в общем, пока не осмотрелся, не привык к соседям и не разобрался, что все они, в сущности, славные разумные, только перемкнутые малость на чём-то – каждый на своём. Но ежели самую малость, так честному домовому не возбраняется, это понимать надо.
Вот только гондыр… Сидят это, стало быть, два домовых, один иччи и один клабаутерман, мирно сидят, за политику (с подачи клабаутермана) беседуют, плюшки какие-то жуют (Шустер из вагона-ресторана принёс), чай прихлёбывают – кабы ещё вагон не качался, так можно вообразить, будто собрались гости у тебя за печкой…
Вдруг рывком открывается дверь купе и заходит медведь. Глаза красные, шерсть дыбом. Наклонил башку да как взрыкнет! Ещё, выходя, дверью хлопнул так, что чуть вагон с рельсов не сошёл.
Полчаса потом теми плюшками перхали…
Сел Переплёт на своей полке, почесал голову и сообразил, что вокзал ему приснился, что, значит, он уже уснул, когда ему гондыр опять привиделся и весь напрочь сон перебил.
Мохнатыев-то потом приходил, извинялся за помощника. Это всё было в первый же день, как они подсели. Сказал: гондыр просто с непривычки, с другой стороны в вагон возвращаясь, купе перепутал.
С непривычки, надо же… Сам Переплёт только к первой ночи нос из купе высунул, а гондыра – вишь, непоседа какой! – сразу понесло туда-сюда.
Прочая публика в поезде, конечно, к путешествиям привычная, только навряд ли ей часто доводилось гондыров видеть. Переплёт вообразил, какой эффект производил шляющийся по поезду медведь, и… вместо того, чтобы испугаться, вдруг рассмеялся вполголоса.
Ну вот, вроде отпустило чуток. Подумал Переплёт, подумал, понял, что уже не уснёт, и сам пошёл гондырствовать.
Тихо в поезде, огни притушены. Вагон качается, и колёса стучат, стучат, стучат, безумные…
В голове вагона, у проводницкой каморки, висит карта Империи, вся, как венами, расчерченная красными нитками железных дорог. Переплёт отыскал глазами Косматку, отыскал Держивосток. Ой-ой! Страшно подумать, какой путь проделал иччи Тутая. Оставил он родные яранги эттоманов, на нартах через леса-поля, на лодках по рекам, а где на ковре-самолёте над сопками всю Косматку прошёл, а потом – на корабле, по морю, где волны с дом.
В Держивостоке уже поджидал Солёный. Там большой порт, в порту много-много кораблей, то есть судов (Солёный говорит, что тамошние жители корабли никогда кораблями не называют). Много, значит, судов: какие грузятся, какие так почему-нибудь стоят, а иные – в какой-то штуке, что ремонтным доком называется, и среди них «Цесаревич» – если верить Солёному, самое лучшее судно на свете. Тут, конечно, можно усомниться: как известно, всяк сверчок… С другой стороны, лучше на веру принять, потому что сам всё равно ни одного судна в глаза не видел и сравнить не можешь.
Между иччи, хранителем яранг, и клабаутерманом, корабельным духом, общего мало, но, встретившись, они быстро сдружились. Два дня прожил Тутая в порту, на хлебах у клабаутермана, который про гостиницу и слушать не пожелал. А потом прибыл поезд, и на нём приехал Шустер.
Шустер – путенбержский казенной, нарочный от профсоюзного комитета, который без малого всю Империю проехал, чтобы делегатов сопровождать. Он проследил, чтобы к поезду между двенадцатым и четырнадцатым вагонами (тринадцатых на железке, говорят, в заводе не бывает) прицепили нумер 12Б, чтобы вагон этот был чистый и опрятный – его министерство путей сообщения нарочно для домовых выделило. Первыми пассажирами и стали Тутая с Солёным.
Пока до Яркустка шли, ещё подобрали Залихвата, коловерша из Отжиганска, который тоже на встречу с поездом – где оленями, где по реке добирался. Тот занял свободное купе, в котором пока так и сидел один, чем, кажется, нисколько не был расстроен. В Яркутстке новый пассажир подсел – Запирай Сберегаевич. Там же вагон 12Б от прежнего состава отцепили и присоединили к скорому поезду нумер 31 – «Яркутск – Сент-Путенберг».
И пошло-поехало: что ни губерния, что ни область – то делегат. Эх, сюда бы кого-нибудь из замшелых спорщиков, вроде Заплута Покряхтовича! Карта их, наверное, не убедит, скажут: намалевать что угодно можно, но поглядели бы они хоть на разнообразие домовицких физиономий, понаблюдали бы, как за окном земли проплывают – и ведь это ещё не вся вселенная, а только одна-единственная страна…
– Теперь уже скоро, – раздалось за плечом, и Переплёт подпрыгнул, вообразив, что это гондыр к нему подкрался. Но за спиной стоял всего только Шустер. – Пять делегатов по спискам осталось. Обычные домовики, только один будет из экзотических: швод. А там столица – ох, обомлеете, когда столицу увидите! Поспорить готов, надолго про свои хаты позабудете: какие там дворцы, ах! Цивилизованный город, как-никак, это надо своими глазами увидеть…
Насчёт того, что «хаты позабудете» – это он зря сказал, сразу заныло под ложечкой. Но Переплёт себя поборол и сказал без дрожи (как он надеялся) в голосе:
– Подумать только – с востока Империи, такого огромного, всего-то четверо разумных.
Шустер вдруг нахмурился.
– Просторы, говорите? Да-с, просторы. Знаменитые, песенные… Вот они-то, если желаете знать, и погубят эту страну!
Переплёт удивлённо воззрился на казенного. Что, и у него Отчизна гибнет?
– Почему вы так думаете?
– Потому что никто не знает, к какому полезному делу их приложить, просторы эти! Жители нормальных стран давно уже поняли, что мир не бесконечен. Все земли открыты – новых не будет. И теперь уже не завоевания приносят прибыль, а экономические отношения, которые требуют и развития производственных сил, науки и магии, и усовершенствования государственных институтов. Вот чем движется прогресс – осознанием конечности земли и ресурсов. А в этой стране привыкли на просторы оглядываться! Всё-то думают, что не будет ничему ни конца, ни края. Это исстари, изначально в глубине голов сидит! – Для вящей убедительности Шустер постучал себя пальцем по лбу. – Зачем тут какое-то развитие, какой-то прогресс? Эх, господин Переплёт, вот скажите по совести – что вы, оглянувшись, вокруг себя, увидеть можете?
– Вокруг? – переспросил Переплёт. – Вагон, пейзаж за окном…
– Ах, я совсем про другое! Тьма и невежество в этой стране царят безраздельно, у кого есть ум – те мечтатели, да и таких раз-два и обчёлся, а всё прочее население, безотносительно к сословию, косно и безмысленно! Дурак на дураке – да ещё дурака прославляют: недаром главный сказочный герой в Расее – дурак! Глупость и лень составляют самое существо всей расейской жизни! Ничтожество и убожество вменяются в добродетель, совершенное безразличие ко всему, выходящему за пределы поля зрения, почитается здравым смыслом, а высшая мудрость сосредоточивается в суевериях и предрассудках, и умнейшим признаётся тот, кто знает, с какой стороны чесать нос, чтобы не было беды, или гладко истолкует сон, приснившийся начальнику…
Переплёт лишь подивился горечи, звеневшей в голосе Шустера. Подивился – и, пожалуй, немного даже позавидовал. Откуда только силы берутся на гражданский пыл?
