А началось всё с тоненькой брошюрки «О пользе воздержания», которую я прочитал ещё в далёкие студенческие времена. Речь шла о том, что способность к усвоению профессиональных знаний находится в прямой зависимости от длительности воздержания. Ну, вы понимаете, что имеется в виду. Позже, получив на практике резко отрицательный эффект, я неоднократно консультировался по этому поводу с врачами. И что бы вы думали? Ни один не удержался от того, чтобы порекомендовать мне адресок, где за умеренную плату оказывают необходимые услуги. Собственно, тогда и сформировался мой нынешний взгляд на указанный вопрос. А вы-то думали, что это у меня с пелёнок…
Идея же написания книги возникла много позже, как говорится, уже на склоне бурно прожитых лет, когда накопленный опыт настойчиво требовал всеобщего признания. И было ещё одно соображение, без которого я вряд ли бы решился взяться за перо. Но об этом позже.
Итак, после свидания с Томочкой я распечатал несколько глав, заложил в папку-скоросшиватель и понёс для ознакомления Клариссе. Название, я его уже упоминал, получилось офигительно убойное, а посему я ничуть не сомневался, что ежели у них там, в журнале сидят не полные «адьёты», так у меня рукопись с руками оторвут, выдадут аванс, да ещё и продолжение попросят…
Тут я вам должен поподробнее описать эту томочкину б…, в общем, ту, что в ближнем кругу её вроде бы околобогемных и окололитературных обожателей называют строго и почтительно – свояченицей. То есть понимай так, что, мол, своих не выдаём!
Продолговатая головка обрита почти что наголо, одна лишь чёрная чёлка, напоминающая чуб запорожского казака, то и дело свешивается на лоб, создавая досадную помеху и без того плохому зрению. И тогда Кларисса отработанным движением откидывает голову назад и непокорная прядь волос возвращается на своё привычное, одной лишь ей предназначенное место, демонстрируя непоколебимую уверенность своей хозяйки в собственной правоте, причём в любом, даже самом незначительном вопросе. К примеру, ни один тост в том нашем памятном застолье, ни один переходящий в бабью истерику спор не обходился без того, чтобы Кларисса не укоряла меня пренебрежением сугубо личным интересом, забвением того самого простого и свойственного любому человеку принципа, о котором она не уставала напоминать – если есть возможность сделать деньги, глупо же этим не воспользоваться! Более всего её возмущала моя врождённая брезгливость к вульгарным торгашам. «Ну и что тебя смущает? Вот ты и будешь первый не вульгарный, почти такой же гладенький и чистенький, как я.» При этом Кларисса поглаживала свой породистый, хотя и несколько шокирующий поначалу чрезмерной открытостью чубатый череп и шаловливо ухмылялась, одновременно испытывая и досаду от того, что я не поддаюсь на уговоры, и тайное удовлетворение тем, что уж ей-то есть, что противопоставить моему тупому «бессребренничеству».
А собственно, что она пыталась мне внушить? Какой ей от меня толк? Можно подумать, что, откликнувшись на её призывы, я брошу всё, размалюю румянами лицо, надену до умопомрачения коротенькую юбку и выйду на панель. А там уж сами будете разбираться, что и по какой цене вам требуется. В конце концов, что в этом странного, если спрос повсеместно диктует предложение? Да уж, весьма заманчивая перспектива! Особенно, если Кларисса выступает в роли бандерши.
Итак, Кларисса служила редактором в журнале. Через её руки проходили сотни рукописей, из которых едва ли десятую часть она дочитывала до середины и ещё гораздо меньше – до самого конца. Каждый раз после прочтения очередной страницы опуса какого-нибудь самодовольного графомана-просветителя у неё возникало неудержимое желание послать куда подальше и его самого, и эту мерзкую работу, да и весь журнал со всеми его бездарными писаками. Время от времени, чувствуя, как закрываются глаза, Кларисса остервенело дёргала себя за волосы, закуривала сигарету и, мучительно преодолевая некстати накатившую дремоту, продолжала читать. В итоге рукопись оказывалась усеяна пеплом от сигарет и обрывками Клариссиных волос, я так полагаю, что не меньше дюжины на каждую страницу. Так вот и получилось, что со временем остатки её кудрявой шевелюры расположились на полках редакционного архива, составляя, по мнению Клариссы, едва ли не самую ценную его часть. Впрочем, говорят, что теперь тексты хранят по большей части в памяти компьютера, однако я почти уверен, что и там без её предметного участия тоже не обходится.
Но было у Клариссы ещё и тайное увлечение, о котором ни среди подружек, ни в журнале не подозревал никто. Вечерами, раза два в неделю её путь лежал в театр. Массивные колонны, чугунные жеребцы где-то там, над головой, весь облик храма Мельпомены внушал ей трепетное уважение, ещё более крепнувшее при виде немалого числа желающих приобщиться к «таинству». По счастью, никакого билета ей не требовалось – сотрудничающим в «клаке», в зависимости от требуемой мощности бисирующих голосов, выдавались контрамарки. Кларисса, понятное дело, проходила за двоих. Апофеоз её посильного участия в спектакле наступал, когда своим хриплым, словно бы изрядно пропитым, неженским баритоном она до полной одури орала «Браво!» и хлопала в ладоши, рискуя спровоцировать преждевременный обвал и без того уже изрядно обветшавшего строения.
Именно в цепкие, мозолистые руки Клариссы и попала моя рукопись. Согласитесь, что такое близкое знакомство обидно было не использовать. Да кабы знать…
Вечером того же дня, по дороге на работу я, следуя приглашению Клариссы, отправился к ней домой в намерении услышать если не похвалу, то хотя бы парочку полезных для себя советов. Дверь открыла какая-то невзрачная на вид личность в кружевном переднике, то ли приживалка, то ли домработница. А кто её разберёт! Можно предположить, что сама Кларисса хозяйством не занималась, в её ведении оставалась лишь сфера интеллектуальной деятельности, в частности, общение с не вполне определившимися в возможностях своего мнимого таланта, наивными и не по возрасту озабоченными представителями не самой лучшей части человечества.
Кларисса приняла меня, полулёжа на тахте. Цветастый балахон свободного покроя прикрывал очевидные изъяны её расплывшейся фигуры, а полумрак в комнате создавал иллюзию намечаемого волшебства, к которому всяк входящий был обязан приготовиться. Тому же способствовали и многочисленные фотографии «великих», коими были увешаны все стены вперемежку с образами самой Клариссы в пору её девичье зрелости. Вот Станиславский, Чехов, Фрейд, а рядом симпатичная толстушка в купальнике, на берегу моря. Далее кто-то, видимо, из особо почитаемых танцоров и певцов. И снова та же, только уже слегка подросшая девица – на этот раз она разверзла пасть в попытке надкусить очень большое, просто невиданное по своим размерам яблоко. И глядя на неё, даже малейшего сомнения не возникало, что уж она-то с этим делом справится!
Кларисса листала мою рукопись. В изящно выгнутых пухлых пальчиках дымилась тонкая сигарета на очень длинном мундштуке, и всё в этом храме интеллекта указывало на независимость и самодостаточность хозяйки. Типичная «эмансипе»! Подобным образом мог бы выразиться какой-нибудь насмешливый резонёр в начале прошлого столетия. Ну а я от суждений воздержусь, по крайней мере, до завершения нашей встречи…
– Так, Вовчик! Знавала я графоманов и лгунов, но таких, как ты, прежде не встречала, – примерно в этом тоне развивалась наша приватная беседа, точнее, говорила-то в основном она. Причём полнейшее впечатление складывалось, что намереваются меня сию же минуту взгреть по партийной линии и за какие-то немыслимые прегрешения, не взирая на заслуги перед обществом, влепить очередного «строгача». – Вам, мужикам, главное, чтоб перед дамами покрасоваться. Вот я, какой талантливый, сладкоголосый, плодовитый! А на поверку грош вам всем цена. Плод своей похотливой страсти мне на шею кинешь, а сам и был таков. Сижу, читаю, так одно расстройство, я тебе честно говорю.
– Что, будто вовсе некого и похвалить? – поинтересовался я, тем временем тщетно пытаясь уловить, о каком подкинутом плоде может идти речь, и не было ли, в самом деле, чего такого между нами.
