В городе Уинстон-Сейлем, Северная Каролина, создана торговая марка «Кэмел». Это первая марка сигарет, которые выпускаются в пачках по двадцать штук. То есть в 1913 году для табачной промышленности начался XX век. А вот на логотипе сигарет «Кэмел» с 1913 года фигурирует, к сожалению, вовсе не верблюд, как можно было бы подумать, а дромадер, конкретно – Старый Джо из цирка Барнума и Бэйли. Барнум и Бэйли в январе 1913 года гастролировали в Уинстоне, а Ричард Джошуа Рейнольдс, вместо того чтобы придумывать логотип, пошел с детьми в цирк. А вечером на его холсте дромадер превратился в «Верблюда». Секретный вклад детей в мировую историю дизайна, часть первая.
А кто же те две девочки, что изображены на седьмой странице этой книги? Которые с таким любопытством, так смело смотрят на мир, но при этом как будто предчувствуют то, что их ждет? «И расцвести перед гибелью», пишет Готфрид Бенн как раз в те дни, когда была снята эта фотография. На ней Лотта и Эдельтруда, дочери фотографа Генриха Кюна, который запечатлел их в 1913 году в цвете на «автохроме» собственного изобретения. «Запечатлел», какое хорошее старомодное слово. В случае Кюна оно хорошо подходит, он много экспериментировал – с камерой, с отпечатками, и одним из первых получил цветные световые отпечатки. Это были фотографии мягкие, но не слащавые, как он сам говорил. Как кадры из «Бабьего лета» Адальберта Штифтера. Он раз за разом ставил своих детей перед камерой в красной, синей и бирюзовой одежде, как маленький актерский ансамбль.
И это была революция, которую совершил фотомастер (еще одно прекрасное старомодное слово!) Кюн на склонах, окружавших его дом под Инсбруком, на Рихард-Вагнер-штрассе, 6, потому что он впервые совместил фотографический взгляд на мир с естественным человеческим восприятием этого мира. Ведь никто не видит мир черно-белым – но в 1913 году все были вынуждены мириться с черно-белой фотографией, с портретами, фотографиями в газетах, репродукциями картин, кинофильмами. Лотта, родившаяся в 1904 году, и Эдельтруда, родившаяся в 1897-м, не знали, что были знаменосцами этой маленькой революции в ментальной истории человечества (секретный вклад детей в мировую историю фотографии, часть первая). Они были просто детьми. Они просто гуляли под гигантским каштаном в саду, карабкались по лугам на склонах, смотрели через забор вниз, на широкую долину. Они играли с няней Мэри Варнер, которая появилась у них после смерти мамы, и в какой-то момент заметили, что отец начал фотографировать няню так же часто, как их самих. И они почувствовали, что это любовь. Это хороший жизненный опыт. Кстати, в книге «1913. Лето целого века» упоминается та самая Мэри Варнер, которая бегает с той же самой Эдельтрудой по цветущим лугам Тироля, в то время как над ними сгущаются тучи будущего. «Стоял прекрасный августовский день 1913 года», когда был сделан тот снимок. Именно этой фразой начинается эпохальный роман Роберта Музиля «Человек без свойств». Это тот литературный 1913 год, в котором заканчивается «Волшебная гора» Томаса Манна, и это реальный 1913 год, когда он начал писать ее. Получается, что разноцветная «волшебная гора» искусства фотографии, со склонами из тоски и меланхолии, находилась тоже в Альпах, недалеко от Давоса.
В январе Зигмунд Фрейд размышляет в Вене об «Отцеубийстве». В январе же великий польский авангардист Станислав Виткевич – младший заявляет, что берет себе новое имя – Виткаций, в знак протеста против своего отца Станислава Виткевича – старшего. Но без особых последствий. Он по-прежнему живет у папы, в популярном у польских интеллектуалов городке Закопане у подножия Высоких Татр, мало того, в городе полностью доминируют постройки его отца, знаменитого архитектора. Это такой польский Давос, и сюда отовсюду съезжаются легочные больные, настоящие и мнимые. Стиль домов представляет собой смесь альпийской хижины и модерна, но в эти зимние дни дома трудно разглядеть под метровым слоем снега на крышах. Снег валит крупными хлопьями, как будто собираясь укутать весь мир молчанием. Виткаций экспериментирует с фотоаппаратом и создает потрясающие серии портретов Артура Рубинштейна, когда великий пианист в январе приезжает к нему в Закопане. Снега на дворе так много, что они целыми днями не могут выйти за дверь. И вот Виткаций непрерывно фотографирует себя и Рубинштейна. Потом Рубинштейн скажет, что Виткаций – неудержимый меланхолик, страстный поклонник Ницше, вкрадчивый Мефистофель. Его главное произведение будет называться «Ненасытность». Подходящее название. Но сейчас, зимой 1913 года, у него снова кризис, Рубинштейну лишь ненадолго удается вытащить его из депрессии. Когда он играет на фортепиано, то всё вдруг кажется таким мирным и спокойным. Виткаций зачарованно стоит в дверях и вслушивается. Эти звуки. Эти пальцы. На дворе снег. И еще эта молодая особа, приехавшая на зиму в дом Виткевича, чтобы подлечить тут, в высоких горах, свой легочный недуг. Но ей самой приходится стать лекарством: Станислав «Виткаций» Виткевич рисует и фотографирует удивительно красивую Ядвигу Янчевскую. Потом он в нее влюбляется. Потом он обручается с ней. Она должна, убежден Виткевич, спасти его пропащую жизнь. Выходит, к сожалению, не очень. Через несколько месяцев она застрелится на склоне горы под Закопане из револьвера – не преминув, в духе самого оголтелого модернизма, поставить на месте будущей смерти роскошный букет цветов. В вазе! Чтобы цветы прожили дольше ее. Вот вам эрос и танатос, с сопроводительной табличкой. Эпоха романтизма заканчивается, по крайней мере в Польше, только в 1913 году.
Восьмого января Юлиус Мейер-Грефе, лучший автор книг об искусстве своего времени и главный пропагандист французского импрессионизма (обе превосходных степени тут совершенно уместны), выступает в новых помещениях галереи Кассирера на Викторияштрассе, 35 в Берлине с лекцией «Куда мы катимся?» (по его мнению, в пропасть). Народу набилось битком, однако, по мнению докладчика, «понимания было ноль». Пауль Кассирер и его жена Тилла Дюрье предлагают Мейер-Грефе поужинать после лекции, но тот отказывается: «Эта славная Дюрье начала шипеть из-за того, что я не пошел с ними в „Эспланаду“». Славная Дюрье действительно не привыкла к такому. Да и уместно ли было назвать ее «славной»? На самом деле это была удивительная выходка со стороны Мейер-Грефе, потому что Пауль Кассирер и Тилла Дюрье в 1913 году были, несомненно, королевской парой Берлина в области культуры. Причем познакомились они десятью годами ранее как раз на ужине в доме Мейер-Грефе. Но ему это было безразлично. Как и то, что у Тиллы Дюрье был дома попугай, кричавший «Тилла», когда она приходила домой. Обычно сама знаменитая актриса Тилла Дюрье поражала всех своей игрой на сцене – и мужчин, и женщин. А крупнейший арт-дилер Пауль Кассирер был в 1913 году не только самым влиятельным галеристом Германии, его избрали председателем Берлинского сецессиона, важнейшей выставочной организации города, и теперь у него в руках оказались все нити художественной жизни. Черты его лица соответствовали его натуре в целом: своенравные, благородные, но при этом сладострастные, нежные и при этом неистовые, в них читались и могучая жажда власти, и крайняя ранимость. Когда он начинал говорить, то уже не останавливался, заодно с Ловисом Коринтом и Максом Либерманом он поддерживал импрессионистов – например, в 1913 году он показывал в своей галерее самые лучшие работы Ван Гога, Мане и Сезанна, какие только можно себе представить. Он любил женщин, он любил риск. Тилли Дюрье соединяла в себе и то, и другое.
Дюрье, наряду с Лу Андреас-Саломе, Альмой Малер, Коко Шанель, Идой Демель и Мисей Серт, – одна из шести главных женских фигур тех лет, одна из великих femme fatale. Не красавица, но с сильной эротической аурой, она мгновенно очаровывала всех, кто видел ее на сцене в мюнхенских или берлинских театрах. Даже Генрих Манн был покорен ею, как только увидел в одной из ролей. Он пишет весной 1913 года: «Она – один из самых прогрессивных типажей, которые мы видим сегодня на европейских сценах, невозможно найти более совершенное воплощение того, что мы называем „современностью“. У нее есть всё, что современно: сформированная и умная личность, нервная энергия, а также широкая амплитуда таланта». Эту профессорскую дочь из Вены отличала необычная красота, на самом деле ее звали Отилия Годефруа, но, к счастью, она взяла себе псевдоним, а в паре с Кассирером она сразу стала хозяйкой большого и открытого дома. Художники, писатели и промышленники были у них частыми гостями, сначала в квартире на углу Маргаретенштрассе и Маттеикирхплац, затем в вилле на Викторияштрассе. В мансардном этаже жил Эрнст Барлах, который спускался, только если вечером собиралась интересная для него компания. А когда у Тиллы Дюрье и Пауля Кассирера бывал Оскар Кокошка, то Барлах мечтал переночевать под «Железнодорожным мостом в Арле» Ван Гога. В общем, гостевая комната на Викторияштрассе, 35 стала самым красивым спальным купе старой Европы. А по утрам каждый, кто там ночевал, хотел писать портрет Тиллы Дюрье. А некоторые хотели сразу пуститься с ней во все тяжкие. Например, Элис Ауэрбах, красавица-жена художника Вильгельма Трюбнера, которая была настолько без ума от Дюрье, что следовала за ней во время гастролей, поселялась в тех же гостиницах и в конце концов перерезала себе вены из-за того, что Тилла не ответила взаимностью на ее любовь. Только не надо раздувать шумиху, сказал ей тогда Пауль Кассирер, я ведь хочу и дальше без проблем продавать картины ее мужа.
