"Тряпки давай... - распорядился. Тщательно вытер руки, швырнул на пол, туда же полетели и швайки. - Ночью встречаемся здесь. Не опоздайте..."
"Ночью они отнесли тело в пещеру..." - тихий шелест, не голос уже, "это я сознание теряю", - объяснил себе Евгений Анатольевич, а уже шли сквозь кусты, ломая ветки, без опаски, уверенно, трое с мертвым телом: двое держали за ноги, один за голову. И вот - втиснули, убийца (тот, что порол) приказал: "Вещи и книги - бросьте здесь. Жиды - они как бы и боятся православных, а в то же время как бы и говорят: "Наша земля. Что пожелаем то и сделаем! Полиция должна ох..ть".
...И еще всплыло из глубин обострившейся вдруг памяти: туман ползет, стоят люди у пещеры, невнятный говор и - трое, у дерева, курят, папироски застряли в пальцах по-извозчичьи. Они, это они, только вот лица... Нет у них лиц. Пятна. Не узнать ничего...
...Что это было - не задавался таким вопросом, как сомнамбула, спустился в открывшийся проем, под сводом стояли два гроба, но не на постаменте, а на темном каменном полу, у стены. Крышки откинуты, истлевшие бронзовые ручки отвалились, кости высыпались и лежали по всему полу, словно мусор, который забыли убрать. Кирпичные стены местами совсем развалились, проступала глина. Отколупнул, протер меж пальцев, вспомнил: "органические включения". Что ж... Если проверить эту глину - они будут, останки прежних, некогда захороненных в этой глине тел... В углу увидел (странно было: до рассвета несколько часов, а все видно) кусок белой материи с темными следами - догадался: наволочка Чеберяковой и округлый предмет - то был детский ботинок с пуговицами вместо шнуровки, рядом валялся чулок. Снова догадался: его, Ющинского. Здесь же лежали две остро заточенные швайки шила с лезвиями в виде маленьких долотцев на концах. Все обросло засохшим, страшным. "Кровь это... - подумал безразлично. - Они здесь его и убили..." Кто? Теперь это как бы все равно стало. Государственные служащие только что учинили убийство двух людей и профессионально скрыли следы преступления. Что ж неясного... И к ворам толкали вовсю, дабы Мищук и Красовский, а прежде всего - он, Евдокимов, око недреманное, убедились (и всех вокруг себя убедили), что воры ни при чем, и тогда что бы осталось? Евреи, и только они... Точно, умно, ловко и рассчитанный и исполненный маневр. Один Ананий чего стоит...
Вдруг отчетливо-отчетливо увидел лицо Кати, улыбку, глаза; стало невыносимо горько. Как же так... Ведь есть на свете любовь. Или нет? Подумал: "Надо бы все эти предметы отсюда забрать, предъявить миру. Добиться осуждения (хотя бы общественного) преступников от "сфер". Но... Но ведь бесполезно это. Красовский верно сказал. Время донкихотов миновало, прошло безвозвратно. С государственной машиной никому еще не удавалось сразиться в одиночку. А единомышленники... Поди, найди... они примкнут на мгновение и, обозначив себя на ниве общественного негодования, исчезнут без следа, как дым, как нечто нематериальное и пустое. Так всегда было в России, так всегда будет.
Чья-то тень появилась над люком. Поднял голову - Ананий, он. За спиной - еще двое. Но не Кулябка, не Иванов - как бы те самые, без лиц.
- Я вам руку подам, вылезайте, - голос у "Анания" был другой: густой, уверенный.
- Благодарствуйте, я сам... - Евдокимов выбрался, встал, отряхиваясь.
- Отдаю должное вашей интуиции, - произнес "Ананий" негромко. - Мы по суете немыслимой исполнителей не проверили (что "исполнители" - так, мясники, и все), улики, стало быть, и сохранились. А когда пришли в себя план возник... Рискованный, но острый - вы охранник, поймете. Оставить все как есть и под контролем. Если наиболее ретивые юдофилы1 попытаются - мы их установим и к ногтю. Ах, Евгений Анатольевич, кто бы мог подумать... Вы и они?
- Убьете?
- Зачем... Мищука и подругу его, детишек чеберяковских - это вынужденно, согласитесь; вы ведь понимали, что, убивая, к примеру, Иоллоса и Герценштейна, как бы обязаны это сделать, их ведь ничем нельзя было остановить.
- Я не убивал... - не то проговорил, не то прошептал Евгений Анатольевич, но "Ананий" как будто не слышал:
- А вас, любезный, остановить можно, и даже нетрудно это сделать. Вы ведь любите женщин, кофе, пирожные от Франсуа... Итак: забудьте обо всем и - прощайте.
- Но... Красовский... - слабо сопротивлялся Евгений Анатольевич. - С ним-то как быть?
- Да просто все... - весело произнес Ананий. - Красовский придет сюда, ничего не найдет - уж вы мне поверьте, и будет молчать о сем печальном эпизоде до конца своих дней. Он нам нужен как свидетель на процессе, свидетель как бы защиты, для поддержания общественного мнения... - И сделал ручкой, словно актер, покидающий сцену с явным ощущением успеха... И Евдокимов увидел его лицо близко-близко - это было другое лицо. Белое, покойницкое, с проваленными глазами и черными, словно у клоуна, кругами, они проступили вдруг, и человек превратился в маску.
- Жалеете мальчика... Ребеночка... - шептал Ананий, прохрустывая пальцами, - а он за нас с вами себя в жертву принес. Очищение. Через муку и боль очистим Россию. Ничего не пожалеем. И никого...
Он говорил, а Евгений Анатольевич отчетливо-отчетливо видел скользящие в тумане фигуры. Замыкающий нес на плечах мешок. Яко тати в нощи прорезали пространство, и не было у них препятствий - сквозь заборы, кустарник, овраг - будто по воздуху...
Вот и пещера.
... - Вы не понимаете... - вернул к действительности шелестящий голос. - Божья матерь накрыла покровом истинно русских и помогла нам!
- С чего бы это ей, еврейке1, помогать ворам и разбойникам? - не удержался Евдокимов. - Убийцам, изничтожающим ее племя? Ты мразь, Ананий, или как там тебя... Пошел вон.
Но Ананий улыбнулся.
- С этих слов многие русские люди, зараженные смердящей интеллигенцией, вольнодумством, начинали сотрудничать с нами... Но позже, вняв гласу, стихали и обретали сознание, что они - от Ефета, а не от Сима. Мы еще увидимся... - И растаял в тумане.
В Петербург Евгений Анатольевич не вернулся, остался в Киеве. Деньги неистраченные и прошение об отставке переслал в столицу через полковника Кулябку, который при встрече сразу его узнал и очень тепло вспомнил о совместно проведенных в Санкт-Петербурге вечерах в компании Александра Ивановича Спиридовича, начальника дворцовой охраны. И даже помог найти занятие - посредническую фирму по продаже швейных машин.
- Я, батенька, - объяснил дружелюбно, - отдаю вам свой будущий кусок хлеба: выйду в отставку и встану рядом с вами, плечом к плечу, как любят говорить наши с вами враги...
...Осенью, в конце августа, Евгений Анатольевич получил по почте раззолоченный пригласительный билет за подписью Спиридовича: бывший сотоварищ приглашал в театр, на оперу "Царь Салтан". Место предлагалось почетное, в третьем ряду партера, в билете стояло: "Спектакль дается в Высочайшем присутствии". Желание увидеть Царя возникло столь бурно и неудержимо, что на следующий день Евгений Анатольевич облачился во фрак (непременную принадлежность всех заседаний посреднической фирмы) и отправился в театр, на Фундуклеевскую. Повышенные меры охраны заметил сразу - глаз еще не утерял опытности. Подъезжали кареты, автомобили, из них выходили мужчины в роскошных мундирах и дамы в сверкающих туалетах; фраки, смокинги и простые пиджаки перемешивались в невообразимую кашу, у которой не было ни лица, ни смысла. И вдруг защемило под ложечкой: "Да ведь сбудется пророчество Красовского, сбудется..." И Государь сидел в своей ложе такой печальный...
Во втором антракте увидел премьер-министра, тот стоял у рампы и о чем-то разговаривал с публикой. Вдруг молодой человек, сидевший неподалеку, резко поднялся, выбрался в проход и, подскочив к Столыпину, выстрелил в него. Зал вздохнул и взорвался криками. На молодого человека бросилась толпа. В мгновение ока от его новехонького фрака остались лохмотья, на лице расплывались кровоподтеки, ссадины чернели, всклокоченные волосы придавали его облику нечто сатанинское...
