- На Лукьяновку! - крикнул, нервно усаживаясь на скрипящем сиденье. Да поторопись, целковый получишь сверх таксы!

Через полчаса он уже барабанил в двери Бейлиса, легкомысленно забыв о собственных недавних переживаниях по поводу неделикатного стука.

Мендель открыл заспанный, слегка опухший от сладкого сна, почесывая волосатую грудь, проступавшую сквозь вырез длинной ночной руба хи, спросил, сладко зевая и прикрывая рот ладошкой:

- Погром начинается? И вы по дружбе имеете предупредить? Только говорите тише! Мои спят! А который теперь час? Ночь поди?

- Четыре часа, - отозвался Евгений Анатольевич. - Да не держи меня на улице, зайдем и побыстрее! - тесня хозяина, втолкнулся в прихожую. - Да что с тобою? Проснись!

- Только тише, тише! - Бейлис схватился за голову.- Что вы делаете, что вы делаете, Эстер не выспится, детки не выспятся, это же дурное настроение на весь день! Вы не понимаете? Ну? Так что?

Евгений Анатольевич начал рассказывать. Лицо Менделя менялось на глазах: только что покрытое здоровым румянцем, молодое, без единой морщинки, оно вдруг побелело и сморщилось, словно яблоко, слишком поздно извлеченное из печки и уже ни на что не годное.

- Шема Исроэль, шема Исроэль... - повторял Бейлис белыми губами. - Вы имеете шутить, вы пугаете меня нарочно, ну, скажите, скажите же, что вы просто пошутили! А детки? А Эстер? А мы все? Как же так? Какое надо иметь недоброжелательство к бедному человеку? Я вам скажу: какая разница еврей - не еврей? Человек! Разве не так? И за что?

Евгений Анатольевич слушал молча, чувствуя, как все внутри наливается тоской и безысходностью.

- Не надо было пить кровь христианских младенцев...- хмуро сказал с кривой усмешкой. - Ты кончил причитать? Собирай жену, детей - и ноги в руки! Чтобы тебя здесь не было через десять минут! Проснутся соседи, то-се - костей не соберем! (Сказал: "соберем", а не "соберешь" - и это было очень странно - он-то тут при чем?) Мендель, бекицер, я правильно произношу? Слушай, какого черта? Я ведь не еврей? Зачем ты мне сдался? Ты идешь или уже нет?!

Мендель усмехнулся, поглаживая бороду.

- А судьба? Мы же все имеем судьбу? Русские, евреи, татаре - я знаю? Нет, вы мне скажите: кто имеет спорить с судьбой? Ее можно оспорить? Не смешите меня! И будь что будет!

- Ты, однако, идиот... Умалишенный... - тихо проговорил Евгений Анатольевич. - Ты знаешь, что будет?

- Судьба будет, - Бейлис повел плечом. - А что такое судьба? Мне один еврей - он знает вашу веру, ваше православие как свои пять пальцев, но верит, конечно, в Адонаи эло гену, это же естественно! Так вот: он сказал, что по-русски судьба - это суд Божий. Кто же спорит с Богом? Русский спорит? И еврей тоже нет. Можно я пожму вам руку? - И вдруг улыбнулся беззащитно и безнадежно. - Вы... Вы такой порядочный человек... Мало встретишь... Я знаю, вы мне верьте...

Евдокимов нерешительно протянул руку и вдруг ощутил крепкое, сильное, очень мужское пожатие. Этот не сдастся просто так. Будет протестовать. Нет, не обличать или обвинять. Но, чувствуя свою правоту, никогда не унизится до признания неправды. Даже ради спасения жизни...

- Пострадать хочешь? - спросил с грустной улыбкой. - А знаешь, я никогда не верил Достоевскому. Очищение страданием? Да чушь это все - так я считал... Выходит - правда. И выходит - одна для нас всех. И для вас, евреев, тоже. А что... Ты ведь прав...

И, несмотря на все протесты Менахиля, твердо решил остаться. Пусть арестовывают гласно. В присутствии свидетеля. В конце концов, им же потребуется понятой. Или два. Правила одни: и в порядке охраны1, и в общеуголовном порядке понятые все равно требуются. Интересно, что скажет Кулябка? Что объяснит несчастному? Очевидная нелепость предстоящего угнетала и будоражила одновременно.

- Подготовь жену и детей... - сказал жестко. - Не следует тешить беса...

Мендель удивился:

- Какого еще беса?

И тогда объяснил, что человека можно всего лишить: дома, семьи, привычных дел и обстоятельств, можно все погубить, но есть такое понятие: "виртус", доблесть. Сильный человек встречает удары судьбы с поднятой головой...

- А я сильный? - с большим сомнением в голосе спросил Бейлис.

И тогда ответил - уверенно и твердо:

- Ты - сильный. И пусть Господь поможет тебе. Адонаи эход, Господь един, мы оба знаем это...

Сколь ни странно - остаток ночи проспали безмятежно. Бейлис сказал:

- Не стану будить Эстер. Часом раньше - не выспится, часом позже узнает все, только без головной боли. Так что? Пусть спит...

И Евдокимов уснул мгновенно - на своем старом месте, но на этот раз рядом с детьми. Проснулся от крика петуха; подумалось: "И трех раз не прокричит петух, как ты предашь меня. Так сказал Господь Петру, самому верному, самому преданному, и тот испугался и отрекся. Что ж... Ты Мендель, не Бог, а я - не Петр, но не отрекусь. С этим благостным размышлением приподнялся, оперся на локоть и долго вглядывался в лица спящих детей. Где мальчики, старшие - видел, девочки все были на одно лицо: смуглые, с черными кудрявыми волосами, пухлыми губками - хорошенькие, милые дети. "Еврейские..."- пронеслось в голове. Ну таки что? Разве от этого они перестали быть детьми? Не перестали. Да, но они вырастут и под влиянием воспитания и среды станут в лучшем случае безразличны к Империи и проблемам России. А в худшем - как все, пойдут по революционному пути в надежде, что революция сделает их свободными. И объяснить им, что никто, нигде и никогда не сделает их свободными - невозможно. Не поверят. Да и как поверить? Однажды в разговоре с министром внутренних дел Дурново зашла речь на вечную, болезненную тему. Дурново сказал: "Вот, господа, только что прочитал Салтыкова-Щедрина. Пишет, что самое страшное - быть евреем. У каждого, мол, есть надежды, у еврея надежды нет. Что сказать? Глубокое и верное наблюдение. Не подумайте, я не в защиту евреев. Они терпят многое, потому что не хотят понять, что живут в России, среди русских и по одному этому обязаны принять правила и условия, по которым живет русский народ! Разве не так?" Все горячо поддержали, Евдокимов пожал плечами: "Ваше превосходительство, русский - это русский, а еврей - это еврей. Пусть каждый остается на своем месте. У всех своя судьба..." Министр милостиво кивнул, соглашаясь. И вот, эти дети... Через час-другой явятся сюда жандармы, все перевернут, уведут их отца, и что же? А ничего... Никто не ахнет, не охнет, потому что так было и так будет. Может быть, напрасно Мендель не согласился бежать? Вон, Мищук... И ничего. Я первый не осужу. "А ты бы убежал?" - спросил себя и очень удивился тому, что пришло в голову: "Никогда!" И еще подумал: "Это оттого, что я - русский. А Бейлис - еврей. Он - по логике- должен бежать. А я- остаться". Поднялся, осторожно заглянул в комнату хозяев. Эстер уже встала и рассматривала кринки с молоком на подоконнике. Заметив Евдокимова, улыбнулась:

- Молока желаете? Такое вкусное...

Евдокимов запрокинул голову и начал пить. Такого молока он не пил никогда... У Эстер было очень некрасивое и очень еврейское лицо с некоторой долей болезненности даже. Возвращая пустую кринку, сказал:

- Вы сильная женщина, Эстер?

- А... что? - Она прижала кулачки к груди, во взгляде мелькнул испуг. - Да. Я поняла. Случится несчастье.

- Случится... - кивнул. - На вас остаются дети, держитесь.

- Я понимаю. Когда?

- Скоро. Сейчас. Менделя арестуют. Я предлагал ему убежать, он не захотел.

- Он... гордый, - подобие улыбки вымученно обозначилось на помертвевших губах. - Это он... с виду такой. Беззащитный. Как многие у нас... Вы ведь, поди, тоже думаете: а что? Они евреи. И этим все сказано!

- Я так не думаю, - сказал твердо. - Больше так не думаю. Вы... пока соберите ему. Еду. Смену белья. Потом не до того будет...

Томительно тикали ходики, стрелки не двигались - так казалось. Встали дети, Эстер усадила их за стол и начала кормить. Евгений Анатольевич косил глазом, замечая, как капризничают девочки и чинно, неторопливо, по-взрослому, уминают хлеб с молоком мальчишки. Мендель стоял у тусклого зеркала, что висело на стене, и, высунув от напряжения кончик языка, старательно расчесывал густые жесткие волосы. Заметив взгляд Евдокимова, улыбнулся и развел руками: