Кулябка поздоровался, скользнув безразличным взглядом по лицу Евгения Анатольевича, и сел в кресло, аккуратно пододвинутое одним из жандармов.
- Вы уведомили его превосходительство о раскрытии дела? - спросил безразлично.
- Да... - удивленно протянул Мищук. - Вот мое донесение...
Кулябка прочитал вполголоса, забавно шевеля усами.
- А это кто? Эта женщина?
- Я тетка убиенного, - приподнялась Наталья со стула. - Меня... Нас всех обвиняют... Это невозможно, господин полковник! Вы начальник Охранного, вы - на страже слез наших! Заступитесь! - Она уже кричала в голос...
- Да-да... - кивнул Кулябка. - Конечно... Господин Мищук, я располагаю постановлением Судебной палаты города Киева и губернии... Мне поручено произвести ваш арест, - и кивнул жандармам. Те встали за спиной у Мищука.
- Но... - Евгений Францевич бросил быстрый взгляд на Евдокимова, и все было в этом взгляде: обреченность и понимание, благодарность и злость. - Но позвольте, господин полковник, за что? И я желал бы ознакомиться. Это мое право, согласитесь...
И снова кивнул Кулябка, один из офицеров вынул, словно из воздуха, лист хорошей бумаги с четко отпечатанным текстом и размашистыми подписями, протянул с нехорошей усмешкой. Мищук прочитал и кивнул:
- Хорошо. Делайте свое дело... Меня обвиняют в подлоге, господа.
- Вы и учинили подлог... - сказала Наталья, нервно кутаясь в платок, я вам говорила: ищите на Лукьяновке. В еврейской больнице ищите. На кирпичном заводе... Там погиб мальчик.
Еще один жандарм завел в комнату тщедушного человечка в неожиданно хорошо сшитом и сидящем пальто.
- Это портной Правдивый1, - объяснил Кулябка. - Он шил форму убиенному. Вы подтверждаете, госпожа Ющинская?
- Ему заказывали, - кивнула Наталья. - Хорошо бы и мне взглянуть...
- На что? На что "взглянуть"? - осевшим голосом спросил Мищук. - Вы не можете ничего знать! Откуда вы знаете, что найдены вещи?
- А мне видение было... - нехорошо улыбнулась. - Кому служите, господин начальник?
- Начинайте осмотр, - распорядился Кулябка, портной подошел к столу и потянул носом, а Евгений Анатольевич почувствовал вдруг, как запахло дымом, землей и еще чем-то, неуловимым и отвратительным. То был запах тления...
Правдивый вздрючил на маленький носик огромные очки:
- Нет... Не мое. Первое: шов у меня двойной, здесь, изволите видеть одинарный, ремесленный... Да и нитки опять же... Я местными не пользуюсь, мне из столицы доставляют, немецкие. Эти же - рвань. И манжет по-другому закатываю. И брюки в поясе отделываю по-другому. Мои вещи налицо: все ученики Киево-Софийского училища носят, легко проверить. Так что нет! Да и цвет материи, господин начальник. Он как бы и черный, верно. Но я шил из черного с оттенком гороха, а это черный, если изволите видеть - в живую зелень бьет!
- А вы? - повернулся Кулябка к Ющинской.
- Рубашка и брюки примерно такие же. Но та материя, которую я купила и отдала в пошив, была по цвету гуще, - сказала Ющинская. - Да и ремешка такого у нас не было. Ремешок ведь нашли? В пещере?
- Я прошу всех посторонних выйти... - Кулябка встал. - Вы, кажется, журналист от господина Суворина? - вдруг сказал в спину удаляющемуся Евдокимову.- Вы останьтесь и благоволите сесть. Я полагаю, что статейка у вас отменная выйдет. Итак, господа...
И Кулябка несколько минут распространялся о долге, чести, верности Царю и Отечеству и самом суровом отношении к врагам.
- Да, Мищук, - говорил, - человек известный, за то и был назначен. Да, считался мастером своего дела и честным. Но... - здесь полковник подчеркнуто трагически развел руками и даже вздохнул, - соблазн добыть победу оказался слишком велик, господа... Вы, господин Мищук, не справились с собой, не совладали, так сказать... Жаль, очень жаль.
И приказал надеть арестованному наручники. Когда Мищука уводили, Евгений Анатольевич успел поймать его последний взгляд и даже слова услышал. Но вполне может быть, что показалось это, помстилось. И тем не менее: "Я не виноват, - как бы прозвучало или донеслось. - Здесь заговор. Эти вещи мне подложили. Но в том, что польстился - виноват..."
"Заговор... - повторил про себя Евдокимов. - Не знаю... Однако - факт, что меня подталкивали к этой находке, чтобы я как бы способствовал... И все равно, не может быть. Государственные люди никогда не опускаются до подобного. Виноват Мищук, вот и вся разгадка..."
Кулябка неторопливо отыскал папироску в портсигаре.
- Пишите... Наша поддержка вам обеспечена. Рад знакомству, - протянул руку.
"Да мы сто лет знакомы! - едва не завопил Евгений Анатольевич, пожимая вялую кисть. - Что за театр сатанинский, право!" Но вслух произнес только слова благодарности за уникальную возможность прославиться на всю Россию и даже на весь мир.
- Вы, конечно же, читали мои очерки в "Новом времени"? - спросил с усмешечкой. Вот, пусть-ка скажет, что читал...
- Несомненно! - кивнул Кулябка. - Несомненно. Теперь все зависит от вас, уважаемый Анатолий Евгеньевич...
- Евгений Анатольевич, - хмуро поправил, но полковник нисколько не смутился:
- Да-да, конечно, я часто ошибаюсь с людьми порядочными, но с крамольниками - никогда-с! Честь имею и... Вот еще что... - Вгляделся пристально, изучающе. - Есть одна идейка занятная, вам наверняка понравится... Ну, скажите мне ради бога: какой журналист - если он, конечно, настоящий, без дураков, так сказать, - откажется проникнуть во враждебную среду?
- Это... как? - глупо спросил Евдокимов.
- Да просто все... Можно, скажем, мусульман страстно учить русскому языку, тогда они, не отрицая Аллаха своего, больше будут любить нас, русских. Согласитесь: мы завоевали мусульман, мы с ними общаемся, не вмешиваемся, но если бы не было среди них знатоков нашей культуры - они бы сожрали нас!
"Он явно намекает на отца, явно, - бросило в краску.- Но зачем, зачем, черт бы его побрал..."
- Вы имеете в виду, что я должен...
- Именно это и имею в виду, - холодно сказал Кулябка. - Вы журналист, вот и поселитесь на Лукьяновке, среди евреев, которые служат или трудятся в больнице Зайцева. Пообщайтесь с рабочими, с жителями - вам каждый поможет. Знаете ли, очерк о современной еврейской жизни среди русских - это, доложу я вам, экстаз! Да и мало ли что прорежется в такой командировочке... А господина Суворина мы уведомим. - И полковник величественно удалился.
Глядя ему в спину, Евдокимов подумал: "Они все там посходили с ума. Спрыгнули. Сорвались. Но это все - отнюдь не "идиотский" театр. Эта пиеска имеет свою несомненную цель. Только вот, убей бог, - роли своей я до конца не понимаю. Да и сочинитель... Кто он?"
Скорее всего, он и вообще не понимал. Но рекомендацию бывшего своего товарища по застольям воспринял однозначно: сказано - сделано.
Мищука доставили на Лукьяновку, в Тюремный замок, и поместили в одиночную камеру на втором этаже. Случившееся казалось сном, ночным кошмаром, который исчезнет с первыми лучами солнца. Но в камере было сумрачно, сквозь зарешеченное окошко под потолком свет проникал едва-едва... И похоронные мысли неудержимо хлынули в раздрызганную, оскорбленную душу Евгения Францевича. Двадцать пять лет беспорочной службы, десятки блестяще раскрытых уголовных преступлений, каждое из которых изначально "зависало" навсегда и раскрытию не поддавалось. Стоило ли бросать обжитой дом на Литейном, церковь с тихим садиком и уютную Фонтанку с кущами Летнего сада невдалеке... Отправился делать карьеру - в хорошем смысле, горбом и риском, умением, доставшимся трудно, а что получил? Арестный дом и железную койку. Где же справедливость?
Задав себе сей риторический вопрос, Евгений Францевич обратил свои мысли в практическое русло. Что случилось? Почему с ним поступили столь круто? Почему понадобилось устранить честного чиновника таким жестки м, беспощадным способом?
Да просто все. Властям не нужна истина. Она даже опасна. Но почему, почему? Да потому, что не истину они ищут, а выстраивают свой собственный мост, и ведет он туда, где властям спокойно и благостно. Любой, так сказать, ценой...
