Все это Маша не столько видела воочию, сколько рисовала в своих мыслях и бесконечных переживаниях. Она еще не была в настоящем деле, еще не видела потоков чужой крови, но, закончив курсы медсестер, уже давно была готова к серьезной работе.

Санинструктор Григорьева даже сейчас, бинтуя голову условно раненному Ткаченко, ни на минуту не сомневалась, что помогает действительно пострадавшему бойцу. Она умела сосредоточиться на работе и всегда делала ее аккуратно и точно.

Кроме Карповны, исподволь следящей за работой Маши, в палатке находились еще несколько девушек-санинструкторов. Они разглядывали «раненого» Андрея, тихонько перешептываясь и смущенно отводя в сторону глаза.

Востроглазая Люся уже несколько раз открывала было рот, чтобы сострить, но что-то постоянно мешало ей запустить свою обычную смешинку – то грохотал гром, то отдаленно и гулко гремели орудия.

Таких как Люся, бойких и неунывающих, на фронте очень любили. Маша знала это. Когда они проходили практику в одном из московских госпиталей, именно Люся стала для больных любимицей. Солдаты звали «сестренкой» и зазывали посидеть в свои компании не интеллигентную начитанную Машу, успевшую до войны закончить десять классов и самостоятельно осилившую латынь, а простую и веселую Люсю. И подружка не чуралась таких приглашений, а однажды, когда непозволительно долго засиделась в одной из палат, рассказывая бойцам смешную историю, даже схлопотала выговор от главного военврача.

Всем нравилось в Люсе умение находить общий язык с людьми, кто бы это ни был – солдат, старый врач, санитар или сторож их госпиталя дядя Митя. Тот, говорят, даже пытался смеха ради научить ее крутить козью ножку. Но у нее так и не получилось, после чего история эта разошлась на курсах как забавный анекдот. Узнав об этом, Карповна только осуждающе покачала головой, при этом всем своим видом показав, что эта шустрая и компанейская Люся очень даже ей по сердцу.

Снаружи послышался грохот отдаленного залпа. Ткаченко дернулся в руках Маши, та твердо вернула его голову на место. Заметив это, Люся с едкой ухмылкой заметила:

– Ну, Лавров как всегда!

Услышав знакомую фамилию, Маша вскинула на нее глаза. Прорвало, теперь не остановишь – будет воображать, пока не одернут.

– Да, опять лучше всех! – Маша приняла вызов подруги: давай веселись, но знай меру, я ведь тоже могу ответить. Однако Люся молчала, только хитрые глаза ее продолжали дразнить.

Карповна перестала перебирать бинты и вполуха прислушалась к разговору. Не допустит она, чтобы девчонки поспорили или, не дай бог, поругались на ровном месте.

Маша надорвала зубами повязку, принялась завязывать узелок, Ткаченко опять дернулся. Люся прыснула в рукав:

– А нам вот почему-то казалось, что лучше всех недавно был Митя Шемякин.

Девушки, как по команде, посмотрели на колыхающийся от дождя брезентовый полог палатки, словно командующий своим орудием там, на огневой позиции, сержант Шемякин мог их слышать.

– Был. И что? – Маша поправила забинтованную голову Андрея и в упор посмотрела на Люсю: к чему это она?

– А теперь ходит как в кипяток опущенный. – Люся в момент изобразила Шемякина, сваренного в кипятке: опустила плечи, смешно скривила губы, жалобно закатила глаза и так прошлась взад-вперед мимо лежащего на топчане Ткаченко.

Тот не сразу понял, что происходит, и, только увидев, как девчонки, а с ними и строгая Карповна дружно закатились от смеха, подал голос:

– Что вы там говорите? Я ничего не слышу.

Санитарки и вовсе грохнули, Карповна как стояла, так и села на табурет, благо он был рядом. Маша заливалась так звонко, словно не смеялась сто лет, даже не понимая, откуда у нее такая веселость, наверное, все из-за проклятой Люськи – умеет же рассмешить. А Люся, утирая выступившие на глазах слезы, наклонилась к забинтованному уху Андрея и, стараясь изобразить серьезное лицо, грозно, подражая голосу военврача, крикнула:

– Курсант Ткаченко, вы и не должны ничего слышать! У вас контузия! – И, зайдясь в новом приступе смеха, села на топчан, прямо на ногу ничего не понимающему артиллеристу…

После обеда подводили итоги прошедших стрельб. Неподалеку от огневой позиции был оборудован специальный учебный класс: несколько добротно сколоченных лавок и столов под плотным дощатым навесом. Здесь каждый раз после «боевой» работы раздавались командирские «пряники».

Настроение у ребят было хорошее: сегодня они постарались на славу. Конечно, отцы-командиры найдут к чему придраться, но все же теплилось в курсантских сердцах предчувствие, что услышат они сейчас и доброе, ободряющее слово.

Полковник Стрельбицкий возник перед строем неожиданно, словно вырос из-под земли. Суровое выражение на его лице не сулило ничего хорошего. Негромко переговаривавшиеся между собой курсанты разом замолчали. Они не боялись своего командира, наоборот, каждый из них понимал: враг с тебя нещадно спросит. Так лучше получить лишнее замечание от полковника, чем пулю от немца.

Командир взвода лейтенант Шаповалов подал команду «смирно» и быстрым шагом направился навстречу полковнику. Не доходя положенных по уставу шагов, лейтенант замер как вкопанный и вскинул руку к фуражке:

– Товарищ полковник, второй взвод по вашему приказанию построен!

Стрельбицкий козырнул в ответ и посмотрел Шаповалову за спину. Пробежал взглядом по шеренге, словно выискивая кого-то:

– Отставить, лейтенант. Кто наводчик первого орудия?

Сашка внутренне похолодел: сейчас или убьют, или наградят. Машинально сделал шаг вперед, ноги как будто слушались, но двигались самостоятельно, больше по инерции:

– Я наводчик…

– Отставить! – Вторя окрику полковника, зашелестели мокрые листья на дереве. – Доложить по уставу!

Сашка словно опомнился, вмиг собрался и, набрав воздуха, громко отрапортовал:

– Младший сержант Лавров!

Стрельбицкий шагнул мимо вытянувшегося лейтенанта Шаповалова и оказался лицом к лицу с Сашкой. Тот внутренне обмер. Цепкий взгляд черных глаз начальника, прикрытых густыми бровями, щеточки наркомовских усов – все, чего порой так боялись первокурсники, все сейчас ополчилось против одного человека, все было направлено в растерянные Сашкины глаза. Солдатская душа так устроена, что чувствует немилость начальника издалека. А уж если лицом к лицу, то – пиши пропало.

– Ну, и как это понимать? – Голос Стрельбицкого был грозен, глаза продолжали сверлить потный Сашкин лоб. Молчать нельзя, нужно отвечать, хоть что-нибудь, по ходу будет видно, в чем его вина.

– Виноват, товарищ полковник, а… что понимать? Три попадания из трех выстрелов, по времени тоже уложились. Правда, у последней цели нечаянно разбили крепление троса…

Если бы сейчас Сашке было дозволено обернуться, он бы увидел, как мученически сморщился Митя Шемякин: «Не надо так с начальством. Ну, при чем тут трос? Не об этом сейчас надо, не об этом…»

Стрельбицкий обернулся:

– Нечаянно? Ну, допустим – нечаянно. И сколько же, по-вашему, поражено целей? – Начальник прищурился в ожидании ответа.

Самая страшная минута в таком разговоре, Сашка едва не зажмурился:

– Три, товарищ полковник!

Стрельбицкий отпрянул. Сашке показалось, что из ноздрей полковника вырвался пар. Качнувшись с каблуков на носки, начальник подытожил:

– Две! Две цели поражено, курсант! А это значит, что третий танк разнес ваше орудие вдребезги, и вы все сейчас мертвы, и по вам уже проехали фашистские гусеницы и пошли дальше, на Москву! И вот это я называю – плохо! Очень плохо! Запомните: противотанкист, как и сапер, ошибается только один раз!

Сашка растерянно хлопал глазами. «Почему две-то? Эх, помирать, так с музыкой».

– Но ведь мы все три цели подбили, товарищ полковник.

Стрельбицкий, как тот танк, уже переехал несчастного курсанта и теперь надвигался на остальных. Он вскинул голову и спросил еще громче:

– Кто может объяснить?

Шеренга молчала. Выручил Митя. Сделав шаг из строя, он, уверенно глядя в глаза полковнику, выкрикнул громко, как положено военному: