– Конечно, не больная! – повторила Ника. – Я же не могу не узнать собственного мужа…

– Опять двадцать пять! – простонал самозванец, но свекровь дернула его за руку и выразительно сверкнула глазами – помолчи, мол, не мешай доктору.

– Разумеется, не можете! – подхватил толстяк, выпустив руку. – Деточка, не волнуйтесь! Тут не о чем говорить! Лучше скажите – как мы себя чувствуем?

Он говорил тем ласковым, сюсюкающим, дебильно-жизнерадостным голосом, каким некоторые взрослые разговаривают с детьми. Или некоторые врачи разговаривают с безнадежно больными. И еще эта ужасная манера говорить пациенту «мы»…

– Мы себя чувствуем по-разному, – попыталась осадить его Ника. – Из вас, по крайней мере, никто не пытается сделать душевнобольного!

– Какие мы обидчивые! – проворковал доктор. – Не нужно обижаться и расстраиваться не нужно! Мы сейчас примем таблеточки, и все станет хорошо!

– Вы что, думаете, я приму таблетку и признаю в совершенно постороннем мужчине своего мужа? Да и не стану я ничего принимать! Еще не хватало!

Как ни странно, при виде этого толстяка в белом халате в ней проснулась решительность.

– Ну, если не таблеточки – тогда укольчики! – ворковал толстяк, переглядываясь с Лидией Сергеевной. – Укольчики, они и действуют лучше…

– Но вы меня еще даже не выслушали! – возмущенно воскликнула Ника.

– Выслушаю, непременно выслушаю! Я для того и приехал, чтобы всех выслушать! – Доктор снова переглянулся с Лидией Сергеевной и проговорил совсем другим голосом: – Что с ней случилось?

– Представляете – вчера приехала с Сережей, впервые в нашем городе, все было хорошо, я их встретила, показала квартиру – а сегодня она Сережу не узнает! Представляете?

– Очень даже хорошо представляю! – Толстяк покачал головой. – Вы сами сказали – впервые в незнакомом городе, в незнакомой обстановке, а психика неустойчивая, вот и случился кризис…

Он снова повернулся к Нике и проговорил тем же фальшиво-жизнерадостным тоном:

– Деточка, положите ногу на ногу!

Ника сначала думала, что не станет выполнять его идиотские требования – но тут же передумала. Пусть не считает, что она упрямая идиотка. Он все же врач, он должен понять, что она в своем уме.

Ника положила ногу на ногу, доктор ударил ее по колену молоточком и покачал головой.

– Что-то не так? – насторожилась Лидия Сергеевна.

– Рано что-то говорить… деточка, теперь встаньте, закройте глаза и вытяните руки вперед! Вот так… теперь достаньте правой рукой до носа… теперь левой рукой…

Ника выполнила эти приказы, чувствуя себя глупо, затем села. Доктор снова озабоченно покачал головой, подошел к ней, пробежал пальцами по голове. Нащупал шрам у нее на затылке и замер, как охотничья собака, почуявшая свежий след.

– А это что у нас такое?

– Это… это ерунда… – неохотно пробормотала Ника. – Это было очень давно…

– Давно? Все наши неприятности коренятся в давних травмах… особенно в детских… так что с вами случилось?

– На меня напала собака, – с трудом выговорила Ника. – Я упала, ушиблась… но все очень быстро зажило…

– Ничто не проходит бесследно! – поучающим голосом проговорил доктор и поднял руку, как бы подкрепляя этот тезис. – От таких детских травм в душе остаются очень глубокие отметины!

– Доктор! – вступил в разговор тот тип, который назвался Никиным мужем и который до сих пор молчал с обиженным видом. – У нее есть медицинские бумаги. Там все это описано.

– Бумаги? Очень хорошо! – Толстяк потер руки. – Давайте мне ее бумаги!

Мужчина вышел из комнаты и тут же вернулся с папкой. С той самой папкой, которую Сергей убедил взять с собой.

Ты, сказал, уезжаешь надолго, когда еще вернешься в эту квартиру, все же на выходные не заедешь, далеко. Так и бери все нужное с собой – документы, диплом, карту медицинскую, мало ли, понадобится…

Ника послушалась и теперь смотрела на этого самозванца с бессильным возмущением.

Как он посмел рыться в ее вещах? И откуда он знает про ее подростковую травму? Только Сергей знал, потому что у жены от мужа ведь не может быть секретов…

А этот… Она готова была взорваться, наговорить ему резкостей – но ее останавливало то, что в таком случае ее наверняка посчитают сумасшедшей.

Толстяк взял папку, принялся листать ее содержимое, шурша страницами, время от времени цокая языком и покачивая головой. Наконец нашел какое-то место и прочитал громко, с выражением крайней озабоченности:

– Посттравматический синдром… как же, как же… чего же вы хотите? Ничего удивительного!

– Это серьезно? – почти хором проговорили липовый муж и сомнительная свекровь.

– Достаточно серьезно…

– Но можно что-то сделать?

– Безнадежных случаев почти не бывает. Будем лечить… наука далеко продвинулась вперед!

Нике казалось, что слова доктора обволакивают ее, опутывают, как липкая паутина опутывает беспомощную, одурманенную муху. Что чем дольше она его слушает, тем меньше уверена в собственной нормальности, в собственной адекватности. В душе ее проснулась воля к сопротивлению, она вскочила и воскликнула:

– Да что вы такое несете? Что я, по-вашему, не узнаю собственного мужа? Кто вы такой, чтобы…

– Деточка, не кипятитесь! – укоризненно проговорил доктор и схватил ее за руку. – Деточка, успокойтесь! Я помогу вам, непременно помогу! Главное – осознать свои проблемы, увидеть их, тогда с ними гораздо проще справиться!

Ника перехватила взгляд, которым доктор обменялся с ее новоиспеченной свекровью – озабоченный, настороженный, заговорщицкий. Она попыталась вырвать у него свою руку, но его мягкие, пухлые руки оказались удивительно сильными.

Свекровь куда-то вышла и тут же вернулась со стаканом в руках. Доктор взял у нее этот стакан, поднес к губам Ники и проворковал своим фальшиво-ласковым голосом:

– Выпейте, деточка! Вам непременно полегчает!

– Да не хочу я пить! – возмущенно проговорила Ника, но тепловатая вода уже лилась ей в рот, и доктор ловко подсунул таблетку, и эта таблетка вместе с водой проскочила в горло…

– Что вы мне даете… – Ника попыталась увернуться, но было уже поздно, она рефлекторно сглотнула.

– Ну, вот и хорошо, деточка! – ворковал толстяк, поглаживая ее по руке. – Сейчас нам полегчает…

У Ники слегка закружилась голова, комната поплыла перед ее глазами. На нее накатило какое-то тупое равнодушие. В самом деле, зачем шуметь, зачем возмущаться? Лучше просто прилечь, поспать немного, после этого все должно встать на свои места…

– Вот так, деточка, вот так! – Толстяк помог ей прилечь на диван… и комната растаяла, исчезла…

Ника шла по узкой, горбатой, вымощенной булыжником улочке южного городка, со всех сторон окруженного горными отрогами, каменистыми склонами…

Откуда-то сверху, со склона горы, доносились мерные удары барабана, хриплые голоса и тревожное, резкое верещание зурны.

«Ах да, – вспомнила Ника, – там ведь цыганский квартал, должно быть, у цыган сегодня какой-то праздник…»

Ника сама не знала, откуда ей известно про этот праздник и про цыганский квартал и почему она так хорошо знает этот маленький городок, знает его кривые узкие улочки, знает многих его жителей. Да она была сейчас вовсе не собой, с удивлением поняла она, что одета в мужской кафтан, подпоясанный зеленым шелковым шарфом, и в сапоги из мягкой кожи.

Она – или он? – миновала мечеть на углу двух улочек, миновала глинобитную стену медресе, миновала улочку, где жили кожевенники. Из дверей их домов и мастерских остро и резко пахло дублеными кожами и поташом. Ремесленники с черными от дубильной смеси руками трудились на порогах своих жилищ. Один из них поднял голову и проговорил почтительно:

– Мир вам, господин Хасан!

«Это ведь он ко мне обращается», – поняла Ника и осознала, что ее и впрямь зовут Хасаном, и ничуть этому не удивилась, приняла как должное – так и бывает во сне.