– Надо же. Довоенный Ганновер. Хорошо помню это место. Тут, за углом, находилась моя школа. Шофёр, служивший у отца, всегда подвозил меня сюда на машине, а одноклассницы завидовали и злились. Ладно, пошли дальше.
Дальше идти было некуда. Цель путешествия, старое пианино, не вызвали у неё, к сожалению, ни малейшего интереса. Зато за обедом продолжала лютовать госпожа Мопс. На этот раз поводом для атаки стали несколько одиноких ломтиков картофеля, оставленных Гертрудой на тарелке.
– Ну, где это видано! Зачем хорошую еду в помойку выбрасывать! Неужели нельзя сперва заказать порцию поменьше, а потом, если не наелась, добавку попросить?
Королева задумчиво разглядывала картофель, успевший подёрнуться плёнкой застывшего жира. Лицо выражало смесь отвращения и растерянности. Все дамы, сидевшие за столом, с любопытством ожидали развязки. Одни из них, страшась неприятностей, предпочли бы доесть эти отвратительные кусочки, другие, яростно и визгливо, посоветовал бы Мопсу прогуляться куда подальше, а третьи, склонные к театральным представлениям, схватившись за сердце, потребовали бы нитроглицерина.
Меня окатило волной злости. Боже, как я ненавидела в этот момент обвислые щёки и приплюснутый нос Мопса. Это мелочное властолюбие, пусть даже власть, или её иллюзия, умещается в крошечном, подагрическом кулачке! Всю жизнь ненавидела тех, кто, неизвестно за какие заслуги, присваивает себе исключительное право хладнокровно унижать других. Но какую стратегию предпочтёт Гертруда? Минуту поразмышляв она, так и не взглянув на обидчицу, всем корпусом развернулась ко мне:
– Милочка, Вы не могли бы предоставить мне другое место? Здесь… очень дует.
В душе я разразилась бурными аплодисментами. Вот оно, аристократическое воспитание! Вот оно, истинное чувство собственного достоинства! Гертруда даже не снизошла до объяснений, обозначив откровенное хамство простым сквозняком, приравняв гордого Бульдога к дурной погоде. Сумела бы я на её месте не растеряться и влепить хамке такую звонкую, изысканную оплеуху?
Исполнить королевскую просьбу было не просто: все места, выделенные нам в обеденном зале, были пожизненно зарезервированы за своими владельцами. Помощь, как в сказке, пришла с той стороны, откуда её никто не ждал.
– Я не буду возражать, если дама пересядет за мой стол, – возвестил скрипучий фальцет, исходивший из глубины зала. Там, за отдельным столиком у окна, восседал в глубокой инвалидной коляске господин Шиллер, единственный мужчина в нашем бабьем царстве.
Несмотря на всемирно известное имя, господин Шиллер не был поэтом. Совсем наоборот. Он был налоговым инспектором, да и то, прослужив государственной казне верой и правдой более сорока лет, сумел приподняться всего лишь на третью ступеньку карьерной лестницы. Пять дней в неделю он ссыпал в бездонную государственную копилку звонкие монеты, конфискованные у робких, законопослушных бюргеров, а в выходные, вскочив с разбегу в маленький любительский самолёт, взмывал к небу. Не в заоблачное, ярко-голубое пространство, где проплывали гордые, серебристые лайнеры, а так, как на службе… всего пару ступенек над землёй, едва задевая крышей первые, полупрозрачные сгустки позолоченной солнцем ваты. И всё же… именно там, между землёй и небом, он отдыхал от ненавидящих взглядов обобранных им сограждан.
В первый день, въехав в инвалидной коляске в зал импровизированного ресторана и бегло окинув опытным взглядом принадлежащий нашему отделению стол, Шиллер, нимало не задумываясь о чувствах дам, с надеждой и любопытством взиравших на нового мужчину, скрипучим голосом бросил им в лицо первое оскорбление:
– Надеюсь, Вы не собираетесь сажать меня в этот курятник?
Многолетний опыт работы приучил меня не вспыхивать и не коптить, подобно фитилю керосиновой лампы. Но… моя холодная ирония – наилучший ответ на откровенное, умышленное хамство, так и осталась невостребованной. Одна из «благовоспитанных» дам, ни секунды не раздумывая, предпочла дипломатии боевые действия.
– Если мы – курятник, то этому старому козлу среди нас точно не место.
Одобрительный смех обитательниц курятника возвестил окончательное и бесповоротное изгнание налогового инспектора. Одной фразой он достиг того, чего ещё никому не удавалось – получил индивидуальный, двухместный столик у окна, предназначенный для приёма почётных гостей. Иными словами, обеспечил себе за завтраком кофе со свежей газетой, а за обедом суп, не приправленный ворчаньем и чавканьем болтливых соседок. Да здравствует победоносная сила хамства!
Вечером, помогая Шиллеру вылезти из штанов и носок, я позволила себе пару прямых вопросов:
– Зачем Вы сегодня так резко обошлись с пожилыми женщинами? Могли бы попросить отдельный столик никого не обижая.
– А я никого и не обижал. Просто назвал вещи своими именами.
– Кудахтающие вещи… Похоже, вы обладаете особым восприятием действительности.
– Во-первых, Вас совершенно не касается моё восприятие действительности, а во-вторых, – его голос зазвенел отвратительно и едко, – не можете осторожней? Вы сдираете носок вместе с кожей.
Дёрнувшись, нога прицельно подпрыгнула вверх. Не успей вовремя уклониться, наверняка получила бы увесистый пинок в лицо. Этот несостоявшийся пинок стал последней каплей, переполнившей бочку моего терпения. Господи! Как я устала от всех этих дрязг, претензий, капризов и упрёков. Иногда кажется, наши пациенты с упорной зловредностью мстят за свои болезни и немощь всем, кто ещё не достиг их точки распада, Мстят за то, что не успели вовремя умереть, прикорнув дома у телевизора, за то, что не нашли на блошином рынке Шагреневой кожи, готовой принять на себя их старение. Эта злобная зависть к тем, кто родился лет на двадцать – тридцать позже. Что за глупость! Каждый из нас пройдёт в своё время положенный путь. Но сегодня я ненавижу этого негодяя, попытавшегося пнуть меня в лицо. Проклятая богом профессия, на которую я добровольно обрекла себя под конец жизни!
Дома, даже выпив целый бокал красного вина и выкурив штук пять сигарет, не могла отделаться от бушующего внутри раздражения. И виноват в этом проклятый старик, разбудивший воспоминания более чем сорокалетней давности – конфликты с разочаровавшимся в жизни отцом, сделавшим из меня когда-то козла отпущения.
Но в тот вечер с бокалом вина и пепельницей, переполненной окурками, я с возмущением думала о господине Шиллере, оттаптывавшем на мне свой рассеянный склероз, свою обречённость на полный физический и интеллектуальный распад.
Разумом понимала бессмысленность этой злости. Что можно требовать от старого антикварного комода, стремительно пожираемого стаей алчных древесных жучков. Снаружи он ещё сохраняет свои изящные пропорции и изысканную резьбу, но изъеденная сердцевина доживает последние дни. По прогнозам врачей ему остался максимум год относительно человеческой жизни, а потом… И вообще… Вряд ли он собирался меня пинать. Скорее всего сработал рефлекс потерявшей управление конечности. Но у разума есть, к сожалению, оборотная сторона – чувства, въевшиеся в нас, как ржавчина, неподвластная времени. И сегодня я превратила налогового инспектора в козла отпущения. За накопившуюся усталость, за ранние вставания, за вызывающий отвращение запах человеческих экскрементов, за очередной больничный лист, принесённый коллегой, и за то, что напомнил о старых обидах, давно потерявших смысл и значение. Напомнил, мерзавец, именно сегодня, в очередной несостоявшийся день рождения моего отца.
До законных, с таким нетерпением ожидаемых выходных, оставалось три дня, которые решила посвятить сохранению энергии. Приходя в комнату налогового инспектора, молча и отстранённо выполняла работу по уходу за его телом, натягивала просторную, застиранную одежду, и, не проронив ни единого слова, отвозила к столу.
Зачем тратить душевные силы на тех, кто упивается злостью, вскормленной на жалости к самому себе. Шиллера моё молчание не смущало. Похоже, это была годами отработанная стратегия: хочешь, что бы посторонние оставили тебя в покое, обхами их, что бы впредь не повадно было морочить занятую мировыми проблемами голову За эти дни я научилась относиться к нему, как к бездушному телу, нуждающемуся в уходе, в глубине души понимая, что мне отказывает профессионализм. Излучаемая им агрессия – обычный для первых дней акт самозащиты от стыда за немощность и старческую нечистоплотность, но… перед выходными я имею право быть некомпетентной, как любой, очень уставший человек.
