Из воспоминаний Ольги Иосифовны Рыбаковой: "Часто бывал у нас Гаршин во время блокады. Перенес он блокаду плохо, выглядел страшно. Мы обязаны ему спасением, без него мы бы не выжили. (Он два раза приносил нам по литру спирта, мы потом меняли его на продукты)".{31}

Но блокадные страницы гаршинского дневника показывают человека отнюдь не святого -- мятущегося, обуреваемого страстями. В числе записей -- цитаты из масонского текста: "...ето разум, сей маленький едовитый запазушный змий, сей льстец и обманщик хочет господствовать над самим духом"; из Учительного Евангелия: "И вметастъ его бесъ во огнь ярости и вожделенiя..."; из Патерика: "...недостоинство же безгласием связует язык."

Вспомним рассказ Волковой: идя навстречу непреодолимому желанию Владимира Георгиевича, она отдала ему свой золотой крестильный крестик, чтобы он мог заказать себе золотой перстень с граненым сердоликом, на котором была вырезана надпись: "От юности моея мнози борют мя страсти".

"Мнози борют мя страсти" -- и Гаршин во время блокады одержимо занимался коллекционированием, пользуясь возможностью дешево приобретать ценности у тех, кто был готов менять их на хлеб. У него был свой круг общения, состоявший из столь же страстных коллекционеров. Это и заведующий отделом нумизматики Эрмитажа профессор А.А.Ильин, и военный врач В.Ф.Груздев, и старший ветеринарный врач мясокомбината Э.3.Цыгирь, и бывший коммерсант П.М.Исаев. Ослабевшего от голода Павла Михайловича Исаева Гаршин пытался спасти, положив его в больницу. Но тот умер, и Гаршин сумел приобрести у его дочери часть ценной коллекции.{32}

14 декабря 1941 г. Л. В. Яковлева-Шапорина записала в своем дневнике{33}.

"На днях вечером ко мне пришел с поручением от Данько{34} проф. В.Г.Гаршин, как оказалось, большой друг, а по словам Е Як, последний (хронолог) поклонник А. Ахматовой. Он хотел получить из Наташиных (Данько) вещей фарфоровый бюст Анны Анд., а кроме того, слышал, что у меня есть кое-какие монеты. Оказался нумизматом-энтузиастом или даже маньяком и вообще человеком очень интересным. Он патологоанатом, работает в Медиц. инст., имеет дело сейчас с бесчисленным количеством трупов, которые не хоронят за отсутствием гробов, транспорта и т. п. Он племянник писателя Гаршина. По его словам, в тяжелые и страшные времена все личное у него отпало и остается какое-то благостное состояние души. Он верит, что у нас должны появиться люди, что мы должны победить.

Нумизматика и археология его мания. Страстишка или даже страсть Я вчера зашла к Данько. Наташа говорит, что с тех пор, как она ему случайно сказала, что видела у меня монеты, -- он совсем перестал говорит об А.А. и только и думает о монетах.

У меня оказалось некоторое количество очень интересных римских монет, среди них 8 консульских серебряных, которые ему вскружили голову. Мне же как-то не хочется с ними расставаться, это последние папины монеты. А кроме того, это валюта. Кроме того, я не знаю цен. Он предлагает по 20 р. за штуку или -- 1/2 литра спирта за все 8. И Вася говорит, что последнее выгоднее! Каково! Будто бы литр спирта стоит 400 р. Даже противно. Гаршин заходил и вчера и сегодня. Но я не решаюсь. Я, правда, сижу без денег. Но что-то не хочется".

"Мнози борют мя страсти" -- и если, как всегда, с холодным сердцем Гаршин анализировал изменения структуры клеток под действием голода, то приведший к этим изменениям "эксперимент" над людьми он воспринимал с незнакомой ему прежде тяжелой ненавистью.

Но война в какой-то степени парализовала его душу, и он чувствовал теперь себя иным, самому себе неизвестным, с чужой эмоциональной жизнью. Привыкший принимать на себя тяжесть горя и ужаса родственников умерших, он понимал, что нынче "все меры превзойдены", и со стыдом ловил себя на "выработанной личине участия". Он беспощадно изучал эту новую душу, открывал в ней "незнакомые углы и закоулки, как в новой еще не обжитой квартире". А сам в это время вел будничную и необходимую блокадному городу работу по сопоставлению клинических и анатомических диагнозов.

Ахматова жила в Ташкенте в постоянной тревоге об оставшихся за тремя фронтами "Городе и Друге". "Он настоящий мужественный человек. Я не сомневаюсь, что он уже озаботился устроить так, чтобы мне немедленно сообщили о его смерти, если он будет убит. Это настоящий человек".{35} Долго не получая от Гаршина писем, Ахматова сказала Чуковской: "Я теперь уверена, что В.Г. погиб. Убит или от голода умер. Не уговаривайте меня: ведь Тарасенкова получает от мужа регулярно письма. А В.Г. меня никогда не бросил бы. До самой смерти."{36} ""Лева умер, Вова умер, Вл.Г. умер", -- голосом полным слез, но слез нет".{37} На самом деле, все трое были живы.

Ахматова пыталась разузнать о Гаршине через знакомых. Писала сестре О.Ф.Берггольц Марии Федоровне. Передавала запросы через В.М.Инбер. Муж Инбер И.Д.Страшун в годы блокады был директором I ЛМИ, а Гаршин в это время там работал.

Иногда, как это ни парадоксально звучит, Ахматовой казалось, что смерть Гаршина для нее освобождение.{38} От чего? От обязательств перед ним? Или -для чего? Для ташкентского образа жизни, несколько напоминавшего свободные нравы начала XX века? Этот образ жизни с недоумением и неприятием описала в своем дневнике Чуковская.

В мае 1942-го от Гаршина пришла открытка. Затем опять молчание. В июле Чуковская записала: "Получила телеграмму от В.Г., что посылка дошла!!!! Вот. А она спорила, не хотела посылать "мертвому"".{39}

Сентябрьские записи Чуковской: "Получила письмо от Томашевской, будто Вл.Георг, заговаривается, пораженный смертью Энгельгардтов и Зеленина. Получила письмо от Вл.Георг., противоречащее этим сведеньям."{40}

20 октября 1942 г., по свидетельству Чуковской, Ахматову потрясла телеграмма Гаршина о смерти его жены.{41} В дневнике Владимира Георгиевича крупно, на всю страницу, начертано: "10 X 1942". Это дата смерти Татьяны Владимировны Гаршиной. А ниже -- фраза: "Несть человекъ, аще поживетъ и не согрешитъ".

В ноябре Ахматова получила от Гаршина письмо. Ее ответ Чуковская записала по памяти: "Милый друг, с того дня, как я получила телеграмму, я не перестаю тревожиться о Вас и посылаю запросы в Ленинград. Я очень ценю, что в такую минуту Вы нашли в себе силы мне написать. Я лежу в больнице. У меня брюшной тиф. Форма не тяжелая, уход первоклассный. Пишите мне пока на адрес Л.К.Ч. Жму руку, Ваша."{42}.

Только оставаясь в звериных дебрях человеком, можно страшными блокадными вечерами бережно переписывать в дневник присланные из Ташкента "Северные элегии".

А следом за ахматовскими строками Гаршин записал строки из Кондака: "Бурю внутрь имея помышленiй сумнительныхъ."

Весной 1943 г. Гаршин сделал Ахматовой предложение и просил ее принять его фамилию. Она дала согласие и с тех пор называла Владимира Георгиевича своим мужем.

В феврале 1944-го Пунин записал в дневнике: "По-прежнему (как летом) говорила о Гаршине -- "мой муж". Я не очень понимаю, что это значит. Это все-таки "комедь", как говорит маленькая Ника. "Мой муж", вероятно, для того, чтобы я ни на что не рассчитывал. Я ни на что и не рассчитываю. Помню ее как "звезду". И все. "Точка", -- говорил Нагель".{43}

Не дождавшись вызова от Гаршина, 13 мая 1944 г. Ахматова прилетела из Ташкента в Москву. Несколько раз из Москвы говорила с Владимиром Георгиевичем по телефону. 31 мая выехала в Ленинград.

Близкие ей люди знали, что она предполагала поселиться с Гаршиным в его новой квартире, обещанной ему ВИЭМом, -- на Кировском проспекте. Однако квартиры к приезду Ахматовой еще не было. Вместе со своими друзьями В.Г.Адмони и Т.И.Сильман {44} Ахматова вышла из поезда на платформу Московского вокзала, и тут произошла встреча, уже много раз описанная в воспоминаниях. Встреча, которую Э.Г.Герштейн {45} сравнила с оскорбительным розыгрышем.{46}

Он встретил ее, поцеловал ей руку. Несколько минут, разговаривая, они ходили по перрону. Потом он простился и быстро ушел, а она спокойно сообщила ожидавшим ее спутникам: "Все изменилось. Я еду к Рыбаковым". Можно представить себе их смятение: готовы ли Рыбаковы принять Ахматову? Но оказалось, что Гаршин договорился с ними, они ждали. "Владимир Георгиевич, встретив Анну Андреевну, уехал за вещами, он приехал к нам позднее", -рассказывала О.И.Рыбакова Ю.И.Будыко.{47}